Вселенная помешана на равновесиишепчет он.
Да, пожалуй.
Поэтому ты здесь.
Наверное. Хотя какая разница? Вокруг меня тьма сверкает мириадами звезд, и острые лезвия не дают забыть, что я существуюони дарят мне боль, как единственное доказательство жизни. И я принимаю этот дар с благодарностью.
Meum est vitium.
Грохот вырывает меня из снадверь прогибается под тяжелыми ударами. По ту сторону слышны матыголос, тонкий, полный ненависти и боли. Он кричит, он корчится от злобы и колотит в дверь. Я поднимаюсь слишком резкосердце подскакивает и заходится, голова идет кругом, и меня несет в сторону, я заплетаюсь в собственных ногах и чуть не падаю, ступая с матраса на пол. Моя дверь, как живаябьется и кричит. Я слышу бранные слова, я слышу ненависть, я слышу грохот собственного сердца в ушах. Упираюсь спиной в стену, и только теперь до меня доходит то немногое, что имеет смыслдверь кричит, что это я виновата, дверь бьется в конвульсиях и орет, что все случившиесямоя вина, дверь голосом Отморозка желает мне мучительной смерти и всех кругов ада, дверь плачет, и каждый её удар становится все тише, а каждое слово осыпается ворохом всхлипываний, пока, наконец, полотно двери не перестает биться, а голос не переходит в истеричный вой. Слышу еще несколько голосов. Рассеивается туман сна, в голове проясняется. Я иду к двери и открываю еёОтморозокв объятьях Тройки, скулит и извивается. Та держит его и крепко прижимает к себе. Куцый совсем рядом с дверью и стоит так, чтобы преградить путь Отморозку, если тот вырвется. Из дальнего конца коридора появляется Медныйеле дышит от того, что так быстро пришлось тащить свои килограммы по лестнице несколько этажей. Он подходит, обнимает за плечи Тройку и Отморозка и тащит назад, тащит за собой, чтобы увести, чтобы не слышать этого, не видеть этогоспрятать откровенную, ничем не прикрытую боль, потому что она всем и каждомусоль на рану. Отморозок орет, отморозок воет и сыплет обвинениями. Отморозок поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза:
Это твоя вина!
Тройка и Медный тащат его, уводят прочь, скрываются в конце длинного коридора, откуда еще недолго слышится по-детски искренний плач, а потом тяжелая дверь этажа заглушает собой всеистерику, боль, ненависть. Meum est vitium, Отморозок. Meum est vitium.
Привычный уклад жизни? Положим руку на сердцеего и не было никогда, просто некоторое подобие компромисса между реальностью и невообразимо хрупкой человеческой психикой. Возможно ли вообще создать бытовуху, кувыркаясь внутри торнадо? Крайне маловероятно, или попростухрена с два. Мы заполнили дыры тем, что у нас было под рукойотходами нашей жизнедеятельностии попытались сделать хорошую мину при плохой игре, мол и так сойдет. А что? Из щелей не дует, крыша -над головой и не течет вроде, есть еда, вода и даже некоторое подобие комфорта, сотканное из призрачных, тонких, как паутина, человеческих добродетелейобщения, улыбки, чувства юмора, терпения и даже любви? Кривой, правда, косой да хромой, к тому же сильно потрепанной радиацией Апекса и бесконечными сбросами на ноль, но все таки В городах-призраках, заживо погребенных под лавой, сожженных угарным газом, находили мумий, жмущихся друг другу. Закрывая собой самых любимых, пряча от боли своим тщедушным тельцем, они верили, что сумеют спасти их внутри себя. Хочется верить, что, несмотря на сожженные тела, их души и души тех, кого они спрятали, выжили и стали самыми яркими звездами в ночном небе. Господи, увидеть бы звездное небо еще раз Разочек увидеть закат этого бесконечно долго дня и, улыбаясь, встретить такую долгожданную, такую далекую ночь. Оказалось, что самое страшноене сход лавы и угарный газ. Оказалось, что самое страшноекогда тебе некого закрыть собой, некого прижать к себе и, сквозь крики и стоны сгораемых заживо, неистово и искренне молить Всевышнего о невозможномвот прямо сейчас, в эту самую секунду, простить все, опровергнуть непреложные законы мироздания и совершить чудоспасти того, кто в твоих руках. Молить, просить, молить, просить, кричать от боли, молить, надеяться. И ни разу не вспомнить о себе.
Глава 5
Вокруг так много людей. Они мелькают, гудят, роятся. Их тела мельтешат, словно мошкара, сводят с ума периферийное зрение и не дают оторвать глаза от пола. Как же их много
Он смотрит на неё и, впервые за все время их знакомства, она его раздражает.
Это не катастрофа, глухо говорит он.
Она поднимает на него заплаканные глаза, и тамнемые упреки, трусливые доводы, невысказанная обида и где-то в темной, вязкой глубине широких зрачковего вина. Он отводит взгляд, словно обжегся. Он опускает ресницы, смотрит в пол и говорит:
Слушай, ты не первая и не последняя, кто делает это.
Его голос становится раздраженнымэто что, чувство вины растет, набухает внутри него, сверкает на дне колодцев её глаз?
Ты же не маленькая
Вот именно, тихо шепчет она.
Он замолкаетеё первые слова за эти полчаса. Такие слабые, такие тонкие, но их крохотные коготки больно впиваются в глотку.
Он набирается смелости (наглости?) и снова заглядывает в два бездонных колодцаоттуда глядит ядовитое одиночество. Оно поднимает свою морду, ощетинивается, впивается тонкими лапами-иглами в холодные, скользкие камни, ползет наверх
Я уже не маленькаямне тридцать пять. Слишком немаленькая (он это прекрасно знает). Ты же понимаешь, возможно, этомой последний шанс
И что ты предлагаешь? взрывается он.
Несколько человек оборачиваются, но проходят мимо, возвращаясь к своим делам. Он кусает губы, сжимает кулаки и зло смотрит на проходящих людей из-под густых бровей. Все-таки, не самое подходящее место для разговора. Но что поделать, если все началось уже в больнице? Такие вещи трудно контролировать. Он разгибает одеревенелые пальцы рук и снова переводит взгляд на женщинуеё, крохотную, напуганную, придавливает к земле безапелляционностью вопроса. И правда, что она может ему предложить? Кроме того, что уже предложила. Она предложилон взял. Все как у взрослых. Тогда почему она чувствует себя маленькой, напуганной девчонкой?
***
Этот дикий хохот вонзается в барабанные перепонки, забирается в мозг и врезается в извилины тонкой хирургической иглой.
Да завали ты пасть, сука! орет Куцый.
Это не помогает. Смех только усиливается, в него вплетается тонкий визгголос захлебывается, задыхается, но продолжает истерично хохотать.
Медный взмок и еле дышит, Куцый рычит, на его шее вздулась вена, и лицо превратилось в малиновую маску ярости, но это все херня по сравнению с Тройкойу той вот-вот должен был случиться инфаркт. Её лицо теряло последнюю кровь и становилось серым, глаза затуманивало и она, где-то в полутора минутах от обморока, держалась в сознании исключительно на силе воле. Держалась сама и держала мелкого ублюдка, который хохотал за её спиной, зажатый её телом в угол, в то время как Красныйогромный и на редкость свирепый клацает зубастой челюстью в сантиметре от живота Тройки. Она уже не кричит, не дергаетсяона заворожено смотрит на огромное лицо Красного, которое изменяется согласно её чертам лицасчитанные секунды, мимолетные мгновения жизни и онатруп. Медный и Куцый тянут на себя резиновое тело Красного, которое тянется словно жвачка и их лица уже такого же цвета, что красно-коричневая мерзость под бледно-розовой оболочкой. Красный рычит, вырывается и клацанье его зубов становится невыносимо громким.
Вошь! орет Медный.
Сейчас! кричит Вошь, сквозь слёзы, вытирая сопли рукавом. Правой рукой она тянется рукой в узкую щельей рука уже ободрана до крови, но она продолжает пихать её в узкую щель между двумя лопнувшими плитамипихает и ревёт. А я гну это чертову проволоку трясущимися рукамиАпексы закатились в самый дальний угол расщелины и пока Вошь пытается достать их голыми руками, я осознаю, что достать рукой их нельзя. Мелкий выблядок! Хохочет словно совсем из ума выжил! Может и правда в этой отмороженной башке ничего не осталось? Но Тройка то здесь причем?
Медный взревел, как медведьрванул на себя Красного, Куцый подхватил инициативу, потащил, отступая назад, и вот уже Красный и два мужика медленно пятятся, увеличивая расстояние между животом Тройки и циркулярными пилами во рту мерзкой твари. Красный выворачивается, тянется, раскрывает пасть и оглушительно клацает зубами. Отморозок восторженно взвизгивает, Тройка медленно оседает, но по-прежнему прижимает его тело к стене.