Город этот, в котором яне был никогда, в чем-то меня потряс. Я не говорю уже о том, чтодесять лет тому назад здесь был лес. Я не говорю о том, что такиелесные города у нас возникают довольно часто в стране за последниегоды. Я не говорю и об архитектуре, которая в общем-то вполне современна, хотя и достойна критики.
Этим летом я видел подобного рода лесные городки в Финляндии— они сделаны с большим уважением к рельефу местности, сбольшей дерзостью и той холодной выдумкой, которая оборачивается очень сильным, если можно так сказать, импрессионистским восприятием этого городка среди скал и лесов.
Любопытно — на улицахОбнинска почти одна молодежь, стариков нет, старухи необычны. Те,которых я видел, произвели на меня впечатление кликуш и монахинь.
Забавно — кликуши и монахини в городе физики, в городе самойсовременной и точной теоретической мысли, которая может равнообосновать и неизбежность гибели всего живого на Земле, инеизбежность цветения на нашей планете.
Мы шли с Катериной по городу, увы, не для того чтобы познакомиться с ним, а чтобы попасть в обувной магазин. По обыкновению,Катюшка опоздала, я шел и все время брюзжал...
Забавно — есть люди, которые в юности тверды, железобетонны,в чем-то жестоки, а чем ближе к старости, тем мягче они становятся.Бывает наоборот. Плохо, если это наоборот распространяется наменя.
Читая дневник Толстого, его переписку с Репиным, меня потряслоодно место. После того как Софья Андреевна запретила печататьлитографским способом рисунок Репина «Толстой на пашне», Толстой писал Репину: «Вы правы. Вы нас извините. Я понял, что мынеправильно поступили. Уж Вы, пожалуйста, извините. Я очень долгоанализировал свой поступок и понял, как я неправ».
По-моему, этоизумительный образчик той самой «порочной» толстовской школы, которую у нас, — по-видимому, где-то по недомыслию пытаются представить пустым либеральничанием и кокетничанием. А по-моему, этоидет от большого мужества, внутренней доброты и мучительной честности...
Пришли в Бугры. Было уже четыре часа. Солнце среди сосен какрасплавленный пятак. Прищуришь один глаз, посмотришь из-за дерева — оно разбито надвое. Потом другой глаз откроешь и тут жежмуришься: прямо как бьет в лицо солнечный свет!
Дом стоит большой, мудрый и в чем-то мрачноватый. Встретиланас Анна Епифановна быстрым своим приговором — как-то по-стариковски, я бы сказал — по-толстовски радостно.
Дверь дома былаоткрыта, и оттуда тихонько доносились звуки рояля. Это ее деверядочка попросилась на рояле поиграть.
Большая холодная комната с желтыми деревянными стенами,«Беккер», деревенская девочка с замерзшими пальцами — где-то кинов этом есть. А сделаешь в кино, скажут: нежизненно, выдумано все,наивный перенос чеховской интонации в сегодняшний день…
Стали топить печи — они большие, холодные. Дрова гудят, ломает их окаянным белым пламенем,а печка — холодная. Не топилиих долго. Нетопленая печь — вроде человека, которого обижали иобманывали.
К нему с открытой душой, а он не верит, все скрытыйсмысл ищет, никак его «растопить», растормошить нельзя — заставить поверить нельзя. И уже когда мы, отчаявшись и выпив холоднойводки, решили уезжать, печи стали понемножку теплеть.
Так,наверное, и с человеком... И когда мы уехали, в поезде я почему-топочувствовал и очень поверил в то, что печи сейчас в доме горячие, иидет от них тепло, и пахнет тем несказанным деревянным домом,который всегда символизируется со спокойствием, разумом и добром.
Так, наверное, и человек. Уж когда ушел от него, когда увидел, что онне верит тебе, — уже, наверное, потом, когда он остался один, —схватится, завоет, застонет, а поздно — снова он один, снованаедине со своими думами.
А думы — они как диктатор. Дума — этоодна точка зрения; двух точек зрения — двух дум равнозначных иравноценных — быть не может. Обязательно одна какая-то победит иподчинит все остальные...
Катюшка к Буграм относится, с одной стороны, с любовью —все-таки там прожиты многие годы жизни, а, с другой стороны, — с су-еверным страхом. Перед несчастьем с Петром Петровичем * ей снился сон, что в мастерской висело на стене чудище — вроде бы выво-роченный наизнанку медведь — оскаленный, с высунутым бело-синимязыком. Все прибежали в мастерскую и кто-то сказал: «Да вы не бойтесь,он бросится на самого сильного».
И тут же стоял П.П. в белойрубашке — большой, сильный, хоть и старый. Назавтра его увезли вбольницу. Через неделю он умер…
Когда было мое несчастье *, Катька тоже видела Бугры, стадо черных быков. Она спускается в погреб, а там снова черные быки, а онаспускается еще ниже и видит иконы — много икон и все перечеркнутымелом крест-накрест...
Так мы и не дождались тепла в доме и в девять часов двинулисьчерез лес — дремучий, страшный — к Обнинску. Прошли лес —средневековый, гулкий, весь наполненный какими-то таинственнымишорохами, — и вышли в цивилизацию — в город физиков, сели напоезд и поехали домой.
Напротив нас в вагоне сидел молодой паренек — длинноносый, в очках, взъерошенный. Был он похож на типтого прекрасного российского интеллигента, для которого и во имякоторого хочется писать.