— У побирушек, тех самых, ребетенок на улице помер. Мать баюкает его, голосит, а другая, как куренок, вокруг носится и тоже слезы льет. Народ, конечно, кинулся к ним: охи, ахи и все прочее. Мужик, которого Ландрин наколол, тоже туда поплелся — на чужую беду глазеть. Ну, Ландрин, видать, и решил, что в суматохе дело верняк. А мужик ушлым оказался — хвать его за руку. Вот и все.
По Вериным глазам я увидел — она жалеет Ландрина. Меня же его судьба не волновала. А разыгравшаяся на улице трагедия заставила содрогнуться сердце.
Нинка нервно провела кончиком языка по губе, повернулась к Щукину.
— Как думаешь, расколется?
Щукин еще раз помял подбородок.
— Пусть Чубчик ответит — ведь это он привел его к нам.
Тот нахлобучил кепку, рывком надвинул на глаза козырек.
— Ландрин еще мальцом был, когда я его приметил. Мы в соседних домах жили. Потом я сел. Освободился — он уже на учете в милиции. Но шмонали — каждый сам. До тех пор так было, пока немец не пришел. Вот тогда-то мы и столковались. Ландрин классным щипачом стал. И надежным был.
Чубчик произнес все это уверенно, и я решил, что он не такой тугодум, каким показался вчера.
— Значит, не расколется? — спросил Щукин.
Чубчик надвинул козырек еще ниже.
— Чужая душа, Хромой, потемки. Если бить начнут…
— По себе судишь?
— Нет. Ты спросил — я ответил.
— Расколется! — сказала Нинка.
Она менялась прямо на глазах. Все мягкое, женское исчезало: взгляд сделался суетливым, щеки побелели, ноздри раздувались. Вера и Катерина взволнованно переглядывались. Бык растерянно помаргивал. И лишь Таська продолжала оставаться сама собой — переобулась, закинув ногу на ногу, стала спокойно курить, выпуская тоненькие струйки дыма.
— Сматываться надо, — сказала Нинка.
— Прямо сейчас? — Вера покосилась на большой чемодан, видневшийся под топчаном.
— Конечно. И все врассыпную — кто на вокзал, кто в порт, кто голосовать на шоссе. Встретиться можно в Армавире.
— Далеко, — возразила Катерина.
— Так надежнее будет. И никаких чемоданов — налегке идти.
Щукин поморщился, прошелся по помещению, припадая на ногу, хрипло сказал Нинке: