— Эх ты… А я и петь, и плясать люблю. — Подтянув колки, Нинка перебрала струны и вдруг запела приятным сопрано:
Нинкины глаза были устремлены куда-то вдаль, в голосе отчетливо проступала тоска, и я понял — она поет о себе, о первой неудачной любви…
Господи боже ты мой, что я должен сказать о ней? Она и нравилась мне, и вызывала теперь что-то похожее на отвращение. Но можно ли гадко говорить о женщине, с которой ты только что… Мне возразят: «А ты не делал бы этого». А я вот сделал и теперь испытывал смешанные чувства — досаду, боль, ненависть к ней, да и к себе тоже.
Вошли женщины — все трое, с тяжелыми кошелками в руках. Та, что подавала вчера сало и помидоры, сказала, грузно опустившись на топчан:
— Весь день сердце ноет — предчувствует что-то.
Нинка познакомила нас. На топчане сидела Вера, та, что в тельняшке, была Таськой, третья — она неторопливо выкладывала на стол припасы — назвала себя Катериной.
На Таськином лице был отпечаток порочности: выщипанные брови, помада на губах, слипшаяся от пота челка. Вера и Катерина производили впечатление самых обыкновенных женщин, даже внешне были схожи: одинакового роста, склонные к полноте, круглолицые. В их манерах проглядывало что-то домашнее, уютное. «Должно быть, оказались тут случайно», — решил я и вскоре убедился — так оно и есть.
Вера и Катерина вышли замуж перед самой войной. Похоронки, оккупация, нужда, смерть близких, попытки устроить свою личную жизнь, увертки мужчин, их обман. А была потребность любить, заботиться о ком-то. Невозможно предугадать, где и что потеряешь, где и что найдешь. Судьба свела Веру и Катерину с блатными.
— Долго так не прожить, — сказал я.
Вера вздохнула, и я понял: она часто думает об этом.
— Господи! — тоскливо воскликнула Катерина. — И что только война понаделала.
Таська сидела чуть поодаль: как и вчера, скинув «лодочки», потирала пятку.
— По-прежнему жмут? — спросила Нинка.
— Думала, разносятся, а они, заразы, ни черта.
— Тихо! — вдруг сказала Вера и, прислушавшись, уверенно добавила: — Наши идут.
Парни — это сразу бросилось в глаза — были взволнованы.
— Ну? — нетерпеливо спросила Нинка.
— Не погоняй, — огрызнулся Чубчик и, сдернув кепку, вытер лицо.
Вчера он даже во время ужина был в кепке; теперь же, увидев упавшую на лоб прядь, я понял, почему ему дали такое прозвище.
— Ландрин погорел, — сказал Щукин.
— Рассказывай, — после напряженной паузы потребовала Нинка.
Щукин помял подбородок.