Чья-то смуглая быстрая рука поймала девушку за полу куртки и потащила. Через плечо девушки Игорь видел, как солдат в бушлате, приплясывая перед девушкой, верещал:
— Позолоти ручку, красавица! Погадаю на счастье, всю правду скажу: что было, что будет, чем сердце успокоится. Не скупись, красавица, ай, не скупись!
Девушка не знала, как на это все отвечать, и что ей делать. Растерянно улыбаясь, она хотела что-то сказать, что-то объяснить, но не успевала, потому что ее засыпали вопросами — кто она? куда едет? откуда? зачем? почему? — предложениями продать саквояж, сменять куртку на воблу, просьбами сделать перевязку, спеть, сплясать, посмотреть фокусы и вообще: чувствовать себя как дома. Девушка только оглядывалась. Ее расширенные глаза перебегали с одного лица на другое, всматривались в них настороженно-доверительно, как бы говоря: «Мне, конечно, очень страшно, но я знаю, что вы не сделаете мне плохого…»
Наконец, решившись, девушка выдернула у «гадалки» куртку и, потеряв равновесие, слегка толкнула Игоря, но не отстранилась, а только оглянулась и встретилась с ним глазами; и снова, как тогда, когда она бежала вдоль поезда, а поезд все набирал ход, и ей было не догнать его, он весь потянулся к ней.
Ростом она оказалась ненамного выше его плеча, но она была стройная и какая-то гибкая вся, наверно, поэтому, когда она бежала, то виделась выше. Все в ней показалось ему красивым — плотно уложенные под беретом волосы, прикрывающие верхнюю часть маленьких ушей; широкий чистый лоб; прямые, идущие наискось к виску светлые брови, прямо же ломающиеся от крайней своей трети и этим изломом придающие лицу удивленно-надменное выражение; четкий нос; слегка впалые, с легчайшим от бега румянцем, щеки.
— Пожалуйста, не надо так! — не очень уверенно попросила девушка.
Нет, все ему сразу же понравилось в ней: и слегка влажные губы, под которыми, когда она улыбнулась, блеснули ровные зубы; приподнятый подбородок, отчего лицо ее было и упрямым; высокая нежная шея — на ней голова ее была, как цветок на стебле.
Он стоял близко к ней и хорошо видел ее глаза. Голубовато-зеленые ободки зрачков были у нее не ровно круглые, а слегка сплюснутые с боков, и из глубины зрачков всплывали, как пузырьки в роднике, золотые точки, искорки. Эти искорки, наверно, и несли чувства — страх, растерянность и быстрый гнев.
К их телятнику она никак не подходила, как не подходила бы к нему большая, свободная птица, которая вдруг взяла и слетела с неба и опустилась к ним в мчащийся вагон, набитый усталыми, огрубевшими за два года войны солдатами, пропитанными запахами пота, махорки, сапог и шинелей.
Разгребая солдат, как подростков, к ним пробился тип с головой огурцом и льняным чубчиком на ней.
— Манька! Неужто ты? — Тип закрыл глаза, выдавил из-под век две слезы и полез, вытянув губы трубкой, к девушке обниматься. — Манька, сестренка, вот где засеклись пути-дорожки!
Девушка отпрянула, а Игорь отвел плечо, и она скользнула за его плечо, как за дверь, и стала за спиной. Тип обнял его и стал слюнявить, тогда он сильно толкнул типа в живот, кто-то подставил типу ножку, тот не удержался и грохнулся на нижние нары, как раз на руки приятелей мичмана; вагон захохотал, и пока типа мяли и тискали, Игорь отвел девушку на свое место, заставил сесть и сел с ней рядом.
Мичман, подрулив к ним, дал несколько аккордов, сказал, как скомандовал: — Все! Пришвартована! — толкнул рябого гитарой, дал слегка по шее солдату-гадалке, и все разошлись по своим углам.
Вечер девушка просидела на его чемодане. Оказалось, она ехала тоже в Калязин, к тетке. Девушка училась в институте и могла пробыть в Калязине всего три дня.
В Дмитрове все помчались за кипятком, он тоже сбегал за кипятком, а когда поезд пошел и все сели ужинать, они тоже ужинали. Старому солдату, который зверски смотрел на еду, он подбросил кусок хлеба и колбасы, и такую же порцию выделил курсанту. Курсант им объяснил, что, получив продукты на пять дней, он убил их за три, и два последних «практически питался газетами».
До темноты они смотрели на лес и на все остальное, мимо чего проезжали. Было непривычно не видеть воронок и сожженных деревень, но здесь война не прошла, сюда только долетали самолеты и разрушили немногое.
Стало свежо. Дверь вагона была прикрыта неплотно, в широкую щель тянуло сыростью. Пламя свечки в фонаре, подвешенном к потолку, прыгало, и лицо девушки было то на свету, то в тени.
Девушка натянула на колени юбку, застегнула куртку и подняла воротник. Потом она начала зевать, прикрывая рот ладонью.
— В поезде ужасно спится. Правда?
Она дремала. В такт колесам опускалась ее голова, она поднимала ее, сонно улыбалась ему и опять засыпала на несколько секунд.
Он решил, что она не будет кривляться.
— Встань на минутку. — Он раскатал шинель, постелил ее у двери, положил в головах вещмешок, накрыл шинель плащ-палаткой, сдвинул дверь так, что уже не дуло, но осталась щель с ладонь, и воздух тут был все время свежий. — Ложись.