Если ты и впрямь надумал написать обо мне роман, придется тебе приехать и провести здесь несколько летних месяцев.
Итак, я попытался соснуть, но тело, привыкшее к случайным ночлегам, не могло смириться с мягким матрацем, свежими простынями, благоухавшими лавандой, и мне все не удавалось принять удобное положение. К тому же теперь меня терзала мысль, что отец покончил с собой. Наконец я не выдержал, крадучись спустился вниз и пробрался в просторную комнату, служившую отцу мастерской, библиотекой и кабинетом. С одной стороны она выходила в коридор, по которому я и пришел, а с другой — в вестибюль. Мать и тетка, должно быть, сидели в необъятной кухне, откуда можно выйти прямо в огород. Ну а Клер…
Я решил, что займусь ею как можно скорее. Когда я готовился к отъезду в Таиланд, мне сказали: «Она немного отстает в развитии, но доктор Неделек считает, что это пройдет». Увлеченный своими замыслами, я ни о чем не спрашивал. Но теперь приходилось признать очевидное: состояние сестры гораздо хуже, чем я думал, а одиночество, в котором она живет, может ей только повредить. Ладно. Всему свое время. Сначала займемся отцом.
Я обошел всю комнату. Прямо на полу, лицом к стене, стояли картины — главным образом акварели; отец, всю жизнь рисовавший Лабриер, пытался передать приглушенный молочный свет — что-то среднее между небом и мечтой, и лишь с помощью акварели удавалось ему выразить то, что я назвал бы эманацией оболочки: вода, сгущавшаяся в болотную жижу, сочившаяся влагой почва, которой питается сомнительный народец — угри, саламандры и тритоны. Я не знаю, как лучше выразиться, чтобы ты понял, о чем речь. В Провансе камень — это камень. А здесь то, что кажется камнем, может обернуться лягушкой. Улавливаешь? Тогда представь, что ты давным-давно ходишь по лугам, где то и дело увязают ноги, а взгляд теряется в высоких колышущихся травах, где до твоего слуха доносится лишь завывание западного ветра на одной и той же ровной, пронзительной ноте, и подумай: не стал бы и ты в конце концов жить мечтами, не укрылся бы на ничейной полосе неясных стремлений, смутных неутоленных желаний, полузабытых разочарований? Я ясно это почувствовал, переходя от одной картины к другой — от ив к камышу, от камышей к скрюченным дубам и к соснам — и возвращаясь к тростникам, по пути, тысячекратно пройденному отцом в поисках неведомого и вечно ускользающего откровения. Я присел за письменный стол. Календарь все еще открыт на понедельнике. Выходит, они решили повременить, не стали тревожить соседей и знакомых. А сегодня пятница. Прошло четыре дня. Через четыре дня можно было бы заявить в полицию. Но я слишком устал, чтобы затевать расследование. Вызвать жандармов по телефону? Чтобы их машина переполошила всю округу и люди говорили: «Смотри-ка, не иначе как они едут в Керрарек». Мать бы мне этого не простила. Но что же делать?
Я выдвинул ящики письменного стола. Порылся. Ничего, что бы позволило мне нащупать хоть какое-то объяснение. Рядом с календарем лежала початая пачка «Житан» и коробок спичек. Хотя я почти не курю, я зажег сигарету и устроился в кресле, обдумывая очередную гипотезу.
Вдруг я вздрогнул от неожиданности, потому что кто-то положил мне на плечо руку. Клер бесшумно прильнула ко мне, и я понял, что она вновь заняла свое привычное место, как во времена, когда отец сидел в кабинете. Она улыбалась, слегка откинув голову. Я заглянул ей в глаза. Взгляд был очень мягкий, словно затуманенный.
— Совсем меня раздавила, — сказал я. — Тяжелая ты, однако.
Она ничего не ответила, лишь теснее прижалась ко мне. Почему мне тут же вспомнилась Ти-Нган? Усталость была тому причиной или боль — не знаю, но в тот же миг на глазах у меня показались слезы. То, чего я напрасно ждал от юной вьетнамки и чего так и не смог от нее добиться — беспредельного доверия, полной самоотдачи, все то, что я не умел выразить словами, теперь без всякой задней мысли предлагала мне эта беззащитная девочка, совсем еще дитя, но уже женщина! Тогда я встретил поруганную невинность. Теперь передо мной была невинность цветущая.
Хоть меня и не назовешь страстным, у меня, как и у всех, были любовницы. Не много, но вполне достаточно, чтобы убедиться, что им не следует доверять. Между ними и мной всегда стояло зеркало, в котором они любовались своей привязанностью ко мне. Но между мною и Ти-Нган его уже не было. То была полная откровенность двух отчаявшихся людей. А между Клер и мной зеркала еще не было. Она была слишком юной для этого, слишком простодушной и слишком прекрасной, распахнутой мне навстречу. Она требовала ласки, как кошка, свернувшаяся клубком у хозяина на коленях. Она ничего не говорила. Ей было хорошо.
Вдруг послышался голос матери:
— Клep, где ты? Почему не откликаешься?
Шаги смолкли. Мать сменила тон.
— Значит, вы здесь.
Она подошла поближе, и вдруг у нее вырвались поразившие меня слова:
— Клер, ступай… Иди поиграй!
И Клер послушно поднялась и вышла из комнаты.
— Если ей позволить, — продолжала матушка, — она ни на шаг от тебя не отступится. Ее бесполезно бранить или уговаривать — она никого не слушает.
— Послушай, мама, не хочешь же ты сказать, что она в двадцать с лишним лет все еще играет в куклы или в продавца?
— В двадцать два, уже почти двадцать три, — уточнила мать.
Она уселась против меня.
— Мой дорогой, нам с ней очень трудно… Ты ведь ничего не знаешь. Ты предпочел уехать, чтобы лечить чужих детей… Для тебя это было важнее… Я не осуждаю твой выбор. Но что касается Клер, тебе следует знать… Не скажу, что у нее дурной характер. Она очень привязана к нам. С ней можно разговаривать о простых, повседневных вещах. Она помогает по дому. Но у нее есть странности. Иногда она без всякой видимой причины впадает в ярость. Вернее, причина есть. Ей хочется, чтобы с ней постоянно возились. Твой отец еще может с ней ладить, потому что ее завораживают краски: правда-правда, я не преувеличиваю. Но она не может удержаться, чтобы не трогать кисти, тюбики, так что всякий раз это плохо кончается: он ее прогоняет. Тогда она топает ногами и ложится под дверью. Я не могу брать ее с собой в наш заповедник. Может, отец тебе не писал об этом… Я там работаю на полставки. Приходится возиться с бумагами, но кто, кроме нас, позаботится о Лабриере, который принадлежит нам испокон века? Многим бы хотелось его заполучить. Ты меня слушаешь?
— Извини! Я задумался о Клер… Значит, она остается одна?