— А вдруг с ним что-то случилось? Может, ему стало дурно. Потерял сознание и свалился в болото.
— Не выдумывай! Такой крепкий мужчина, как он!
— Так или иначе, но нам придется предупредить полицию.
— Только не это! Чтобы вся округа о нас судачила!
— Но ведь если он вскоре не объявится, Бог знает что о нас подумают.
Тетка, которая все время шла впереди, обернулась к нам.
— Вы говорите о Рауле, — сказала она. — По-моему, он сбежал. Клер вот частенько убегает. От кого она могла это унаследовать, если не от отца?
— Прошу тебя, — взмолилась матушка.
— Ладно, ладно. По-вашему, я всегда не права. Держу пари, Дени с утра ничего не ел.
— Мне и не хочется, — заверил я.
— У него амебы, — пояснила матушка.
Тетка усмехнулась.
— Все, что ему нужно, — это хорошее глистогонное. Чашечка Sanguisorba officinalis перед сном. Если бы вы только меня послушали!
Я сразу узнал запах гостиной — запах старой обивки и мастики. Мне показалось, что я вхожу в картину Рембрандта: игра света и тени. Комнату пересекал солнечный луч, пробившийся сквозь неплотно прикрытые ставни. Там и сям на старинной мебели видны были отблески света. А на стенах угадывались полотна: мундиры, рука, сжатая на эфесе шпаги, половина напудренного лица… Наш музей. В тишине я вдруг отчетливо услышал жужжание мухи. И знаешь, этот звук… мне пришлось присесть. Сразу вспомнились суда с горами трупов… Я с трудом перевел дыхание.
— Да ты совсем выбился из сил, мой мальчик, — сказала матушка.
— Извини. Это все дорога. Мне очень жаль. Я бы, пожалуй, соснул.
— Идем. Комната для гостей уже готова. А вечером вернешься в свою. Эжени ее прибирет.
Квартет довел меня до второго этажа. Голубая комната. Приветливый дневной свет. Тетушка задернула шторы.
— Если что-нибудь понадобится, вот звонок.
И впрямь рядом с кроватью на стене, словно в пьесе Лабиша, висела лента от звонка.
Я давно забыл про нее. «Боинг» компании «Эр Франс» заставил меня пересечь не только пространство, но и время. Я приземлился в другом столетии. На столике стоял стакан, графин с водой и сахарница. Кровать с балдахином принадлежала еще моему деду. Вандейский шкаф мы унаследовали от кого-то другого — может, от Антуана де ла Жоливери. А шезлонг… Короче, все здесь было историческим и дико скрипело: двери, полы, матрац, когда я на него улегся. Я с ног валился от усталости и при этом чувствовал, что не сомкну глаз. Меня трясло от возбуждения, и я никак не мог взять себя в руки. Меня, будто перепуганное животное, лишившееся привычной среды и утратившее ориентиры, снедала тревога. Лучше бы я сразу поехал в Шательгийон. Мне нужен был переход. И что теперь станется со мною — рядом с матерью, с ее застарелыми обидами, теткой, с ее дикими причудами, и сестрицей, живущей в выдуманном мире?
Я посмотрел на свои руки: их била нервная дрожь. Бедные труженицы, привыкшие колоть, резать и шить по живому, они не могли свыкнуться с неожиданной праздностью. Долго ли нам с ними суждено мыкаться без дела? Но разве в Керрареке хоть кто-нибудь приносил пользу? Поначалу, чтобы заглушить тревогу, я говорил себе: «Отец вот-вот вернется». Но что, если ему в конце концов прискучило переделывать одни и те же пустые дела, пережевывать одни и те же мысли? Лабриер может отвлечь на время. Возвращаешься в эти места и поддаешься их очарованию. Но когда они овладеют тобой до глубины души, тебя охватит тоска от этих сонных вод, вечно колеблемых камышей, таинственных голосов, вопрошающих, зачем ты живешь на свете и для чего ты здесь, среди птиц, рыб и цветов, которым от тебя ничего не надо…