* * *
Степь дрожала под полуденным солнцем, степь пахла – одуряюще, пряно, по-настоящему. Она упиралась в слепящий осколок где-то на западе, а мы спорили.
– Река.
– Залив.
– Рей, не спорь. Это река.
Он улыбался. Улыбалась я.
Мы сбежали из ванной – от его неловких движений, от моей боли, от запаха душевого геля и семи стенок до Нагисы Каору. Мы сидели в растрепанной одежде на берегу степи и спорили о блестящем пятне.
"Если хочешь, это будет море", – на самом деле говорил Синдзи.
"Если хочешь, пусть будет река", – предлагала я.
– Наверное, это широченная речка, – улыбнулся Синдзи. – С горько-сладкой водой.
– Горько-соленой.
Он поднял брови, и я напомнила:
– Моря стали горько-сладкими после Первого удара.
– А, ну да, – Синдзи пощелкал пальцами. – Как там? "Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море".
– Да. А еще – "есть на равнине соленого моря утесистый остров".
– Или: "Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря, – он пожевал губу и еще немного продолжил: – И веришь, что свободен ты…"
Икари-кун умолк, досадливо пощипал переносицу.
– Откуда это, Синдзи?
– Да так, – ответил он, снимая халат. – Пойдем, Рей.
Ветер трепал его простую серую футболку. Я встала. Тот же самый порыв ветра залез под блузку.
– Куда мы идем?
– Туда, Рей. Давай посмотрим, что там.
Я приложила ладонь ко лбу. Солнце припекало, и теплый демисезонный костюм казался все тяжелее.
– Мы не дойдем.
– Не дойдем, – кивнул он. – Добежим.
Запах степи бросился в лицо, стал тугим – и вбился в горло. Я не горела – сгорала от этого бега.
От радости. От глупости. Синдзи бежал рядом, в какой-то момент подал мне руку, и стало легче, стало быстрее.
"Рак", – вспомнила я, когда солнце будто бы взорвалось, а воздух в легких остекленел. Больше ни о чем я подумать не успела, потому что воздух все бил в лицо, а земля не спешила навстречу. Она становилась все дальше – земля, ее травы, ее мягкий и резкий запах.
Мы летели.
– Это река, Рей! – кричал Синдзи. – Огромная река!
"Или узкое море. Пожалуйста, пусть там будет горькая вода. Горько-горько-соленая".
Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор – я знала, где и что будет, где и что должно быть.
И я слышала, как это все появляется вокруг. Хотелось плакать, потому что чем красивее становилась песня степи, тем больше пустело внутри, тем больнее бил по глазам свет. Я уже не видела, где солнце, не знала, сколько их – солнц, и, будто обменявшись со светом, уходила боль.
"Не хочу. Пожалуйста, я не хочу умирать. Не сейчас".
– Так красиво, – прошептал голос. – Ты видишь все это, Рей?
"Синдзи тоже видит это. Он тоже уходит".
– И… Мне не больно, Рей. Понимаешь? Не больно!
Шепот Синдзи, мысли Синдзи, его восторг. Я слышала все это сквозь слезы: "я – это я" больше не работало. Я была собой, им, всем этим миром, чем-то большим…
Удар. И почти сразу же – еще один.
"Вот и хорошо", – подумала я. Вернулась боль – очень знакомая, близкая, моя. "Вот и славно".
А потом земля бросилась мне навстречу, и я потеряла руку Синдзи.
* * *
– К чему?
– Не знаю, найди! Нужно запустить ее сердце!
– Да вы посмотрите! У меня руки проваливаются сквозь нее!
– Майя, дай сюда!..
* * *
Удар.
– Это самый нижний этаж, минус шестой. Или пятый. Смотря откуда мерять.
Я открыла глаза. Все плыло, что-то слепило меня, и голос был неправильный: не голос Синдзи.
– Вы в медикаментозном параличе… Аянами, вы меня слышите?
Я хотела кивнуть, потом поняла, что значит слово "паралич", и даже не попыталась разжать губ. Свет пропал, а после – явился снова – как очень быстрый маятник.
– А, вижу. Зрачковый рефлекс есть.
Голос почему-то ассоциировался с переломами, со складным метром.
– Давайте проясним. Здесь все вокруг опутано взрывчаткой. Именно поэтому я вам и сообщаю все подробности – чтобы вы не дергались.
Переломанный. Заместитель Велкснис.
– Опустите голову.
Что-то надавило мне на затылок, и, наконец, пришло ощущение пространства: "Я сижу". Мелкий пепел сеялся сквозь поле зрения, и я увидела отглаженные лацканы, вырез, свежую блузку и – раз, две, три, четыре – целую россыпь алых точек.
– Это лазерные детонаторы. Если вы попробуете, м-м, дематериализоваться, произойдет взрыв. Теперь позвольте…
Шершавые пальцы взяли меня за подбородок, встряхнули, и сыплющийся пепел пропал, обнажая класс. Парты стояли у стен, и на каждую положили устройство с алым зрачком.
Взгляды давили мне на грудь – точно над последней пуговицей пиджака. Алые взгляды принадлежали взрывчатке. Остановившиеся, напуганные – детям.
"Они уже все мертвы".
– Под вами термохимический боеприпас – на случай, если вы – это уже не совсем вы. И последнее: ваша работа – просто посидеть здесь. Побудьте хорошей учительницей. До свидания.
Перед глазами сеялась пепельная метель, "до свидания" болью застряло под лопаткой. Потом коротким фиолетовым ударом закрылась дверь – и все. Я осталась наедине с 1-A.
"Я должна что-то сказать. Хоть что-нибудь".
Дэйв, Марта, Андрей, Роман, Микаэлла, Стефани… Они все – гарантия того, что я не сдвинусь с места. Нет, не так. Гарантия того, что я останусь человеком. И я люблю их всех, а они меня ненавидят. Они умные, взрослые – и они все слышали.
Время текло размеренными толчками, я почти ничего не чувствовала, кроме ноющей потребности в словах.
– Не… – я закашлялась. Горло сводило от боли. – Не молчите.
– Не двигайтесь, мисс Аянами, – сказал Роман, и их прорвало – всех и сразу.
Они кричали, что не хотят умирать, они требовали, чтобы им все объяснили, рыдали, и яркие копья безошибочно метили мне в голову. Боль была сумасшедшая: болело почти все, что я ощущала.
Они меня обвиняли.
Я видела свой короткий полет, я снова чувствовала руку Синдзи в своей руке. Я закрывалась, потому что это был мой последний урок, здесь не было окон, матовый свет ламп не давал теней, и это был мой эшафот.
Последний урок. Почти как первый.
* * *
– "Тише! – сказал извозчик. И все они стали прислушиваться.
Что-то наконец начало происходить в темноте".
Профессор посмотрел на часы и закрыл книгу. Он оставил палец на той странице, заметила девочка. "…происходить в темноте", – повторила она про себя, чтобы запомнить и представить: не видно что, но что-то происходило. Она даже кивнула себе.
– Мне пора. Мы продолжим завтра.
Девочка прикрыла глаза: завтра – значит завтра.
Вокруг шумели другие дети: старше ее, младше ее. Они не понимали, что сказал профессор, иначе почему просили его продолжить? Девочка оглядывалась, рассматривая их крики. Ей было слишком ярко и хотелось выйти, но профессор еще никого не отпускал.
– Рей умеет хорошо читать, – сказал профессор. – Рей?
Девочка не сразу поняла, что это о ней. Она внимательно смотрела, как плачет маленький мальчик на задней парте. Он почти не умел разговаривать, и ему скоро понадобится обезболивающее. Его плач был с серым блеском, как кожа на его макушке. Он хотел слушать дальше. "Он не хочет лекарств, он хочет слушать", – поняла девочка.
– Рей, иди сюда, – терпеливо позвал профессор.
– Да.
Кто-то сказал "фу", кто-то – "бе". Кто-то спросил: "Разве Аянами не немая?" Она встала, парта-ящик оцарапала ей коленки: скоро станет совсем тесно.
Почему-то дети не скандировали "Ты-умрешь", и девочка окончательно уверилась, что при профессоре никто не упоминает ее кличку. Профессор открыл перед ней книгу, и девочка села на его место. Книга была большая, она еще не видела таких – даже среди тех, что нянечки читали сами.
Матовый свет падал сверху, теней не было. На столе лежал игрушечный зверек. Кто-то нарисовал ему шрамы на животе.
– Она скучная, – сказал кто-то. – И глупая.
В комнате загудели.
– А книга скучная? – спросил профессор, и гудение стихло. – Или кто-то еще умеет читать?
Она, хмурясь, смотрела на буквы. Ей казалось странным читать вот так – для всех.
Щелкнула дверь.
– Эй, "Ты-умрешь", а где твой белый?
– Да, "Ты-умрешь", ты сыграла на его писюне сегодня?
– "Они пели в тон ему, только гораздо выше, в прохладных, звонких, серебристых тонах", – прочитала девочка и остановилась.
Она знала – каково это, когда звуки светятся и выглядят.
Она повысила голос. Интонации – вот что важно, думала девочка. Они все еще гудели, но уже что-то изменилось. Девочка чувствовала на себе их взгляды, чувствовала, что им становится любопытно. Кто-то зашикал на соседа.
"У меня получается", – удивилась девочка.
Слова скользили – сочные и добрые, они подсказывали интонацию и темп, и ей казалось, что нужно еще немного подержать паузу – чтобы выделить слова с большой буквы. И еще точнее расставить ударения – вот, между кавычек: это же такие важные мысли.
Дети гудели о своем. А после всех позвали на ужин.
Они шли мимо девочки, мимо ее взгляда, вперенного в книгу. Мимо всех ее интонаций и ударений. За Юмико пришла сестра с капельницей.
– …А Дигори совсем дурак. Зачем он так сделал? Нужно было, как Полли сказала.
Девочка не сразу поняла, что это говорят ей.