* * *
Звонок был настырным и злым, он трепал меня, как забытую под ветром стирку.
Я сидела в том же классе, держала ладонями лоб, а локтями – парту. Парта расплывалась, танцевала. Я прокусила язык, и во рту было кислое железо. Виделись тени учеников, слышались тени их голосов: дети собирались. Они выходили из класса, который мы разрушили вдвоем.
Я подняла голову. Последние лицеисты покидали кабинет: все меньше чудом уцелевших "я" оставалось между мной и Икари-куном. Стукнула дверь, и гомон перемены стал тише.
– Я дал им эссе, – сказал Синдзи и расцепил пальцы. Посмотрел на них и снова сложил ладони перед лицом. – Какой идиот ввел в программу "Лесного царя"?
Он боялся и говорил: ради службы безопасности, ради страха передо мной, ради страха перед самим собой. Икари-кун получил свое откровение, поняла я. Он дрожал на грани истерики, но не спешил за грань.
Я решила не вставать. Разговор через пустой класс получался странным, но альтернативой было падение, так что я осталась сидеть за партой.
"Сидеть – не падать. Сидеть – не падать…"
– Видимо, все дело в антифашистском пафосе, – сказала я.
Говорить: не больше, но и не меньше, чем обычно. Говорить, общаться, разбирать урок. Он смотрит на меня и видит – не пойму как. Я вижу его как человека, как Ангела, который меня пожалел. И мы оба заложники ситуации, мы оба понимаем, что нельзя молчать.
"Ну же", – поторопила его я. Синдзи молчал, вытирая край планшета, и его пальцы дрожали.
– Это понятно, но у Турнье много замусоренных тем, – вздохнул Икари-кун и пошевелил пальцами в воздухе: – Педофилия, знаете ли, природа сверхчеловека… Текст явно для читателя, который будет такие вещи рассматривать без привкуса медиа-клише…
Дверь открылась, и я почувствовала лед на горле.
– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – сказала Мари Илластриэс. – Are you alright? Мне послышалось что-то странное на уроке, и я решила к вам заглянуть.
"Что-то настолько странное, – подумала я, – что ты решила заглянуть сюда. Не в СБ. Странное, но не опасное?" Мари щурилась, блестела очками, она переводила взгляд с Синдзи на меня, с меня на Синдзи – быстро-быстро. Ее что-то заинтересовало: я видела, как дрожат крылья тонкого носа, видела дымку румянца на щеках.
– Смеялись много? – предположил Икари и встал. Он не отнимал рук от крышки стола, но встал.
– Maybe, – вежливо улыбнулась Илластриэс. – Но раз все в порядке – все в порядке.
Она сейчас видит два "ложноположительных" сияния – каково это? И почему она не уходит, почему так внимательна? Что-то привлекло ее к нам. Я собирала записи, перечеркнутые тенью рамы, я думала о том, что мнительность – это хорошо, а паранойя – плохо.
Я не должна была искать причины, почему медиум зашел к нам – в класс, где только что взорвались два Ангела, взорвались – и погасли. Я не должна была думать об этом. А должна была – следить за предательскими пальцами, за губами, схваченными судорогой, за надтреснутой речью.
И за Синдзи.
– Что ж, – сказала Мари. – Я к своим. У вас мел на волосах, Икари. При-по-ро-шило. Here.
Она потрепала свою челку и, улыбаясь, помахала ладошкой: "Bye!" – а потом снова закрылась дверь. Я вздрогнула: показалось, что Мари мне подмигнула напоследок. Синдзи, сложив планшет и конспекты в портфель, пошел ко мне. Он двигался, пересекая тени рам и блеклые области света. Икари-кун касался спинок стульев – походя, небрежно. Крепко хватая их пальцами.
– Нам надо поговорить, Аянами.
Я кивнула. Я молчала: страшная усталость шла из меня горлом.
– Поделитесь, пожалуйста, своими мыслями… Об уроке.
Пауза. Крошечная, страшная. И только секунду спустя я увидела, что он предлагает мне руку. Я смотрела на него и понимала, что это навсегда – хоть и недолгое "всегда", – что у него стиснуты губы, что я совсем не знаю, о чем с ним говорить, а мел на его волосах – это совсем не мел.
– Да. У меня есть несколько предложений, – ответила я, протягивая ему ладонь.
Мы вышли в коридор рука об руку. К счастью, у меня была трость. Синдзи прижимался ко мне сильнее, чем нужно было, – почти валился – и я отвечала тем же, и ученики, спешившие в класс, посторонились. Страшная, ломающая слабость выбеливала мир, заставляла щуриться, чтобы удержать все в фокусе. Мы подпирали друг друга, и, наверное, это смотрелось комично. Посторонние взгляды липли к нам, повисали на плечах.
– Мой кабинет ближе, – сказала я.
"Мы сядем быстрее", – подумала я.
Икари-кун кивнул, его ладонь была горячей и влажной, а потом как-то сразу мы оказались в моем кабинете. Он сидел в ученическом кресле, я – в своем, но это уже ничего не значило.
* * *
Мир нашего прикосновения изменился, стал будто бы плотнее и логичнее. Исчезли грубые стыки, наметились горизонты – настоящие, а не нарисованные. Мы лежали в траве рядом. Небо голубело, но, кажется, собиралась гроза, и облака тянулись, хрупкие от ветра.
– Мама работала учительницей. Я думал, что в интернате для умственно неполноценных. А она, оказывается, учила Ангелов.
Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.
– Был такой проект – "Майнд". Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, – Синдзи рассмеялся. – Ангел-даосист, представляете?
"Нет, – ответила я. – Не представляю".
– Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома – здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют…
В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.
Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя.
"Ты дитя человечества и Второго удара", – вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова "мама" и "папа".
Щелчок:
"– Ты хотела бы найти своих маму и папу?
– Нет, мистер Монтегю.
– Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?
– Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти".
Еще щелчок:
"– Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!"
И еще один:
"– Ты ненавидишь своих родителей?
– Нет.
– Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?"
Это все – мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.
Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.
Впрочем, я не очень старалась.
– Вы их совсем не помните?
– Нет.
Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому – совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.
– Икари?
Он повернулся ко мне, лег на бок. "Как ребенок, маленький ребенок".
– Вы сейчас спросите что-то очень правильное, – сказал Синдзи с улыбкой.
– Правильное?
– Ну, да, – он пощипал кончик носа и сморщился. – Не берите в голову, простите: я вас перебил.
Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода – как от близкого моря, только воды не видно было.
– Икари, вы знаете, где мы?
– Э, в раю, куда уходят все Ангелы?
Я оглянулась: он тоже сел, сильно сутулясь. Икари-кун оглядывался, словно попал сюда впервые – с любопытством и непониманием. Шутка получилась смазанной: он боялся.
– Это должен быть чей-то мир. Или ваш, или мой.
Синдзи зажмурился, ущипнул себя и снова открыл глаза, невесело рассмеялся:
– Не получилось. Ладно, значит, или вы у меня в гостях, или я?
– Да.
– А уточнить никак нельзя? Очень хочется подробностей, – сказал Икари-кун.
Я присмотрелась к нему: Синдзи прятал свое откровение за улыбками и шутками. Он по-прежнему шел по грани, он все так же не спешил на ту сторону.
– Можно.
– Как?
– Нужно постараться убить друг друга.
Синдзи сжал губы и сощурился:
– Спасибо, я уже пробовал вас убить. Вместо этого узнал, что мою мать сожгли ядерным взрывом. Вы так защищаетесь, да?
Я нахмурилась: он все видел, но ничего не понял.
"А что он мог понять?" – подумала я. Я ведь сама рассказала ему, как убиваю Ангелов: их же воспоминаниями, замешанными на моей отраве. В небе стало темно. Я сидела под беременным небом, стискивая колени, смотрела в глаза Икари-куну и знала, что ничего не смогу объяснить.
Просто слов не хватит. Всех слов мира.
– Знаете, здорово – так уметь, – зло сказал Синдзи. – Чтобы человек сам себя сожрал от одного твоего прикосновения. Это экономит ядерные бомбы. Вы всех так ненавидите?
Я? Ненавижу?
– Или только меня – вашу замену? Думаете, я напрашивался на ваше теплое место? На вашу гребаную очередь в могилу?! Да я бы хоть умер от рака – как тридцать процентов людей, а не… Не…