* * *
За день я успела много. И даже дошла до открытого занятия Икари.
– Можно? – спросила я и поняла, что Икари-кун знает о сегодняшнем утре. Но был почти полный класс, в крови искрами вился симеотонин, и день, начавшийся с бури, звучал ослепительно.
И он не сказал ничего – только кивнул.
Я села у окна, положила перед собой блокнот и вслушалась в класс: я только что оказала услугу Икари-куну: 3-D любит показать себя – перед Кацураги, перед куратором, передо мной. Кто бы ни пришел на урок, этот класс будет работать лучше. Наверное, им просто мало одного учителя.
Я видела и слышала все. Рисунок урока был напряженным, потому что Синдзи – намеренно или нет – задал острый ритм проводника. Он задавал личные вопросы:
– Вы бы смогли находиться рядом с таким, как Тиффож?
Он провоцировал:
– Что такое норма? Где грань между "монстром" и "де-монстрацией"?
Он легко уклонялся от пикировок:
– Икари-сенсей, а у вас тоже есть тайные извращения?
– Да, Абель, я люблю мучить вопросами подростков.
Смех.
Он вел их, не заботясь о тактике – снисходительный и даже злой. Я уловила подводки к постановке проблем, выделила эвристический подход, но, кажется, Икари-кун ничего такого не задумывал.
За окном облака мчались по синему небу, под деревьями таял снег. Красиво отсюда, а там, внизу, – слякоть и сырой ветер.
И снова затягивало горизонт, и так тепло думалось у батареи.
Я – Ангел.
И еще один Ангел ведет урок, но появись в классе третий – где-нибудь между мной и Икари – и мы его убьем. По форме, с лицензией и документами.
– Аянами… Как вы?
Я кивнула и посмотрела на Синдзи. Он, не глядя на меня, опрашивал Сьюзи Марш, но что-то в классе изменилось: какой-то муар, туман плыл между рядами, и в нем угадывались движения травы под ветром. Сквозь стены я видела городскую окраину и ряды частных усадеб.
Мне было тепло, легко и уютно. Он коснулся меня, я – его, и нам не понадобилось стоять рядом.
Икари-кун опрашивал Сьюзи Марш, одновременно следил за мной и светился синим. Это выглядело как аура из нитей, которые таяли на концах.
Это выглядело красиво. Это выглядело невозможно, потому что был параграф двадцать седьмой СПС – правдивый параграф, – и я не должна видеть Икари. Но класс гудел, класс переливался цветами, а у доски стояла синева.
И она была красива.
Икари Синдзи красив и испуган. Наверное, все дело в том, как сейчас выгляжу я. И в том, что у него не было ночи откровений.
– Почему, Аянами?
Он менялся. В синеве проявлялось все больше горького фиолета, я чувствовала его боль и страх. Он закрывался, от него веяло ледяным вихрем. Глупо даже пытаться его удержать – под симеотониом, после бессонной ночи.
– Аянами, почему вы так… прекрасны?!
Не успею ничего сказать, подумала я.
Жаль.
16: Две судьбы
Класс таял.
Окна выпадали вниз, но не успевали долететь до земли: тоже таяли. И дымной взвесью уходила в небо доска, и дверь сперва стала стеной, а потом, как и все стены – пылью. Дети пока еще существовали, они висели в серости – плотные, вязкие, целые – и они до сих пор сохраняли личности.
Икари-куну не было дела до лицеистов: он целил в меня.
Больше не было травы и городской окраины – не было хрупкого мира, мира нашего прикосновения. Было поле боя. Был вопрос "почему?"
И я очень хотела ответить и – что удивительно – выжить.
"Я – это я". И мне нужно выиграть время. Пусть немного: ровно столько, сколько нужно, чтобы ответить на проклятое "почему". Я открыла глаза – десятки пар глаз. Я сделала шаг в сторону – каждая я. Я закружилась, и закружился фиолетовый вихрь
Не умею. Не знаю, как надо, значит, буду как всегда. Как с Ангелом.
Я подставлялась, отдавала одну себя за другой в надежде зацепиться за Икари-куна – и не чувствовала отклика: вихрь глотал меня, причиняя новую и новую боль, новую и новую, все более сильную. "Он убивает и себя", – поняла я.
"Это бессмысленно", – решила я и опустилась на колено.
Даже если я его удержу, даже если смогу ответить так, чтобы Икари-кун понял. Даже если все получится, я его потеряю, потому что Синдзи убивал не только меня – он и сам отправлялся вслед за мной.
Поэтому я опустилась на колено и подставила вихрю лицо.
"Я впервые сдалась Ангелу", – подумала я.
И, кажется, умерла.
* * *
Он стоял над горизонтом, как гора – белый, не похожий ни на что. Одинокий.
– Он одинокий, – сказала девочка.
Икари Гендо кивнул. Они сидели на склоне холма, склон убегал вниз, склон убегал вверх, перерезанный оставленными траншеями. А к ногам Ангела – или вернее сказать "к подножию"? – жался город. Там улицами кипел молочный туман, а дома стояли как попало. Девочка присмотрелась: дома тоже кипели и даже двигались.
Девочка наблюдала, потому что ее так учили.
Шипела трава, в небе стоял гул, а сзади на девочку и Икари Гендо накатывалась заунывная нота – накатывалась и смолкала, а потом снова оживала, пытаясь до них достать. Нота была настырной, небо – безумно-синим, а Ангел просто стоял, словно не зная, что ему делать.
– Доедай, – сказал Икари Гендо. Девочка кивнула и взяла надкушенный бутерброд. Бутерброд нагрелся и пропах травой.
Заунывная нота, шипение травы – и шелест оберточной бумаги. Ее край Икари Гендо придавил биноклем.
– Где-то там Юй, – сказал он.
Девочка промолчала. Хотя и не знала, кто такая Юй и что она делает "там".
От скрежета рации у девочки в глазах зарябило, и что-то скользко шевельнулась в голове.
– Профессор Икари, – заскрипел динамик. – Профессор Икари, ответьте! Это полковник…
Икари Гендо протянул руку и выключил рацию, потом повернулся к девочке и пояснил:
– Я и так знаю.
Девочка не поняла его, но снова промолчала. Снова приходила боль, она была уже громче шипения травы, но еще пока тише настырной ноты. Девочка жевала и терпела, Икари Гендо молчал, а город у ангельских ног – или все же подножия – кипел туманом.
И все изменилось.
Над ними вдруг стало дымно, громко, и девочка вскрикнула от боли в глазах, от боли в ушах, просто от боли. Город вскипел с новой силой – огнем, а потом и дымом. Ангел начал меняться, но как – она рассмотреть не успела. Толчок швырнул ее лицом в землю. "Бутерброд", – подумала девочка и увидела вспышку. Даже сквозь землю и уж тем более – сквозь веки. В глубине холма как будто бы ударил колокол, потом все задрожало, и девочка уже не слышала своего крика. Больно было ей, земле – и Ангелу.
Ангелу – недолго.
Девочка привстала, опираясь на ломкие руки. В голове было даже не больно – пусто, и она смогла сесть на колени. Коленки выпачкались в соке травы.
Ни города, ни Ангела не было: на их месте возвышался другой гигант – уродливый, огненно-черный и яркий. Его подножие раздувалось куполом, а вершина пачкала безумно-синее небо, которое вдруг выгорело до белизны.
В ушах у девочки звенело, она оглянулась. Икари Гендо стоял, стиснув кулаки, испачканный землей и травой. "Гори", – прочитала девочка по его губам. И снова: "Гори". И еще раз. И еще.
Гори, гори, гори, гори…
Ей стало больно: Икари Гендо схватил ее за плечи и подтащил к себе:
– Обещай мне! Обещай, слышишь?!
Она не мигая смотрела ему в лицо. Она обещала – что бы от нее ни требовалось, потому что Икари Гендо плакал.
– Обещай, что ты вырастешь человеком! Обещай!
И только сейчас до холма докатился крик.
В нем утонуло все: и трава, и слезы профессора Икари, и слабый скрип рации – и тихий шепот первой и последней клятвы Аянами Рей.