"После аварии я стал видеть мир слегка по-другому. На трассе всегда было пасмурно, порой шел дождь, изредка - снег…А Лаверта полна была красок и звуков. Я научился слышать кошачьи шаги и то, как воробьи встряхивают крылышками. Научился различать бесчисленные оттенки чашечки цветка…".
Содержание:
Глава 1 1
Глава 2 3
Глава 3 4
Глава 4 5
Глава 5 7
Глава 6 10
Глава 7 11
Глава 8 12
Глава 9 15
Глава 10 18
Глава 11 19
Глава 12 21
Глава 13 22
Глава 14 23
Глава 15 26
Светлана Дильдина
Попутного ветра!
Глава 1
Мики
Ветки руты дрожат, роняя на траву горошины-капли; поначалу решаю, у дороги обосновалась ферилья, но нет, оказывается обыкновенный кролик. Притаился в кустах на обочине, тихий, поводит ушами. Большой… непривычно тут видеть кролика. Мне кажется, что Ромашка подмигивает ему - так явственно сверкнула зеркальная фара, несмотря на мелкий занудный дождь. Ромашка - это мой мотоцикл. Марка "Ромео", черный, хромовый, массивный. Тысяча кубиков.
Его постоянно дразнят шары перекати-поля - так и норовят выскочить прямиком под колеса. И дождь не помеха, все равно шляются туда и сюда. Шары любят кататься, раскидывая во все стороны мелкие семена - те никак не кончаются; а мы с Ромашкой любим полет над трассой, по хорошей дороге будто и впрямь летишь. А дорога здесь всегда хороша, не мешают ни снег, ни дождь.
Меня зовут Мики - Микеле. Мне семнадцать, но роста я весьма среднего, и уже не вырасту.
Можете не поверить, но высоким я никогда не завидовал. А в школе мое прозвище было - Скрепка… правда, недолго. Ребята у нас подобрались хорошие, и скоро заметили, как меня злит не слово - намерение позабавиться за мой счет. Притихли. Но в общем, если не старались как-то подколоть, своего роста я особо и не замечал. Были и меньше меня.
Воротник непромокаемой ветровки, болотно-зеленой, встопорщился, встрепенулся куриным крылом - махать может, а толку чуть. Тугой порыв ветра… я оглянулся невольно, будто сзади мог стоять дохнувший холодом великан.
В нескольких шагах от меня нарисовалась фигурка.
И ее не провожала ферилья.
Ребенок, девочка лет восьми, с намокшими от бесконечной мороси льняными кудряшками, с дешевым браслетиком на запястье - красный и белый стеклярус. Я приучился мгновенно выхватывать отличия - хоть что-то приметное в человеке, как бы ни оказался стерт и незамысловат его облик. Отмечать мелочи - и помнить, помнить долго.
А девочка отличалась от прочих - она была маленькой. Очень испуганной - бывают игрушки с такими глазами; тогда заботливые девчушки, в которых едва просыпается инстинкт материнства, носят игрушку на руках, прижимая к груди, и напевают колыбельные, те, что еще недавно пели им самим.
Многие мне встречались на трассе - но такая была впервые.
Я никогда не расспрашивал, просто болтал всякую чушь - им порой помогало. А с малышкой вообще непонятно, что делать… Малышка… я в восемь считал себя едва ли не взрослым. Ненавидел горячее молоко, а мать заставляла пить его каждое утро… приходилось отстаивать права взрослого человека. Вряд ли девочки совсем уж иные, даже с испуганными глазами и спутанными кудряшками…
И Ника когда-то была вот такой. К счастью, она спит себе в кровати возле нарисованного на стене звездочета в большом колпаке.
- Хочешь кролика? - спросил я.
Девчушка кивнула, настороженно поглядывая на меня. Я показал на кусты:
- Вон, видишь, ветка качается? Внимательней посмотри. Там и сидит, серенький, пушистый такой.
Девочка заулыбалась. Кролик - это сокровище, к тому же куда важней и реальнее и дороги, и дождя. Улыбка предназначалась зверьку, и ему же была назначена вытянутая рука, слишком тонкая и слабая для пути в одиночку - девочка села на корточки, приманивая слегка подмокшую живую игрушку. Кролик не двинулся с места, втягивая воздух подвижным носиком, и косился на нас неодобрительно, будто именно мы, люди, виноваты были в промозглой сырости.
- Пора… - я тронул девочку за рукав.
Она шагнула ко мне - без того, что принято называть детской доверчивостью, скорее, с равнодушным послушанием. Она меня уже не боялась. Человек, способный показать живого кролика, не может быть страшным.
Ромашка пророкотал приветствие, и мы полетели прочь, наверное, до полусмерти перепугав серого зверька в кустах. По идеально ровной глади - серо-перламутровой от дождя, - до грунтовой дороги, усыпанной невзрачной галькой.
Девочка разжала руки, слезла с Ромашки и побежала по ней, не оглядываясь, тревожа камешки. Следы оставались, легкие, но вполне различимые.
Скоро они исчезнут.
И вот я на прежнем месте, как раз напротив белого столбика - начало дороги. Ромашка фыркает, пугая кролика (интересно, все тот же сидит, или уже другой?), просит ласки, и я провожу рукой по его мокрому от мороси боку. И мы мчимся в Лаверту, где нет дождя, а солнце плещется в лужицах - неглубокий снег тает стремительно, будто сам себе надоел.
Лаверта. Восемьсот тысяч жителей, город на берегу залива - узкого и длинного, изогнутого наподобие полумесяца. То ли дно виновато, то ли солнце так падает, только вода больше похожа на черное зеркало. Когда-то здесь десятками тонули корабли, водолазы до сих пор находят золотые монеты и обломки старинных ваз.
Здесь на мелководье у самого дна плавают плоские полосатые рыбки, кокетливо изгибая тельце. Только в заливе они появляются с приходом весны - метать икру, а сейчас дремлют где-нибудь в глубоких черных впадинах.
Здесь живут розовые шустрые крабики - они замирают, когда к ним протягиваешь руку, и со всех ножек кидаются прочь, бочком, ночами видя сны о шустрых надоедливых мальчишках, которые ловят их, дразнят, поднося пальцы к самой клешне - и выпускают, наигравшись.
Не так давно мне казалось, что лучше города нет на свете. А сейчас, поглядывая на молодых прохожих, я гадал - кто из них ночами спешит запереться в квартире, а кто выходит на улицы бить стекла и жечь машины? Дома стали сродни крепостям… ненадежным, поскольку выломать дверь часто было проще простого.
Меня наверняка не ждут. Но друг мой дома, он и раньше не слишком любил выбираться за порог, а сейчас, когда Лаверта напоминает минное поле - подавно.
Сворачивая в переулок, к дому приятеля, я увидел человека - мельком. Стертая внешность - будто сначала поработали карандашом, а потом тщательно прошлись ластиком, превращая линии в размытые пятна. Человек кинул на меня быстрый взгляд и сунул руку в карман. Губы шевельнулись - значит, гарнитура в ухе.
Полугодом раньше я бы ничего не заметил.
Подъезд встретил меня, как обычно, распахнутой дверью без намека на замок. Под лестницей пищали котята. Самой кошки не было видно - верно, бегала, искала еду. Не самый престижный дом… зато дешевый, и относительно тихий. В таком захолустье даже голос Ромашки кажется криком.
Я нажал на белесую, вытертую пластинку звонка - дверь распахнулась, будто хозяин стоял под дверью, прислушиваясь к шагам на лестнице. А может, и правда стоял - Ромашка довольно громко заявил о себе.
- Проходи, - сказал Най, и посторонился. На самом видном месте в прихожей торчали оленьи рога, темные и недовольные. Не одному гостю пришлось потирать ушибленный бок, стоило лишь повернуться неловко.
На правах старого друга я без спросу направился в ванную и умылся, притом как следует напившись из крана. Най поморщился - он всегда пользовался фильтрами, и считал, что по трубам течет форменная отрава.
- Тебя только смерть переучит.
Я старательно делаю вид, что мне не смешно, и все же фыркаю в полотенце.
Натаниэль, Най, Рысь. Мне было три года, ему целых четыре. Родители увлеклись разговором, а мы увлеченно откапывали найденную в песке дохлую крысу. Потом подрались, кажется… потом подружились.
Мы закончили одну школу. Родители Ная в разводе, живут где-то на севере. Стоило разводиться и разъезжаться, чтобы потом поселиться в одном городе! От деда Натаниэлю досталась квартира и рекомендация в Архитектурную высшую школу. Проучившись месяц, он оттуда сбежал, поездил вволю по трассе, а потом затворился в доме, вроде как краб-отшельник в раковине. Сидел в обнимку с гитарой, кормился на процент с оставленного отцом наследства, иногда подрабатывал мелочевкой.
Он похож на такого… свободного художника из живших века эдак три назад. Я хотел сфотографировать его в старинном берете… так Рысь и дастся! А хорошо было бы. Грива - каштановая, тугие крупные кольца. Лет с тринадцати начал отращивать… и потом всегда носил хвост.
Есть дома чинные, гордящиеся собой и незыблемым порядком. В таких домах страшно даже сесть - хочется предварительно извиниться перед стулом или диваном за беспокойство и смятую обивку. У Ная не так. Я не знаю, верно ли будет сказать, что в его доме царит беспорядок. Отнюдь… беспорядку он верен настолько, что каждая торчащая мелочь приобретает особый сакральный смысл. Ничего нельзя переставлять, тем паче выбрасывать.