Вторая "пешка", куда погрузили раненых, газанула и, разгоняясь, понеслась вперёд, часть экипажа теперь сидела сверху на броне, и Лузгин, демонстрируя некую опытность, почерпнутую в телерепортажах, спросил, а не безопаснее ли будет всех солдат посадить на броню, меньше будет потерь от подрыва. Старший лейтенант отмолчался, ему ответил Коля Воропаев: дескать, на трассе серьёзных засад не бывает, а вот псих со снайперкой или ручным пулемётом возможен, так что лучше пока за бронёй; и вообще, сколько ходили, у них на трассе до Ишима ещё ни разу ни одной машины не пожгли, сегодня первая.
Ехали молча, впереди вместо "пешки" шёл теперь колёсный "броник". Коля-младшой привалился головой к брезентовой обтяжке "козлика" и вроде задремал; круглый затылок старлея покачивался в такт езде; водитель Саша, гнусавая через нос неясную мелодию, держал дистанцию, изредка принимая чуть влево, чтобы выглянуть вперёд и снова спрятаться за широкой кормой равномерно идущего "броника". Вот что значит привычка, подумал Лузгин. Будь он, Лузгин, полнейшим штатским дураком, он расценил бы поведение своих спутников как глупость и беспечность: старлей во время боя бежит, забыв про автомат - растерялся пацан, вот и выскочил голым, - на самом же деле всё он, старлей, прекрасно понял и сразу оценил и знал, просто знал наперёд, что автомат ему не понадобится, в этом районе серьёзных засад не бывает, как говорил Воропаев… Врёшь ты всё, сказал себе Лузгин, это теперь ты такой умный и понятливый, а вот когда колонну обстреляли, ты был полнейшим штатским дураком.
Тюмень во время бунта брали с трёх сторон. Лузгин тогда проснулся после пьянки у друзей на улице Мельни-кайте, в большом доме над рестораном "Эльдорадо", было пять часов утра, и они услышали вдруг страшную стрельбу и побежали, толкаясь, на балкон. Внизу на улице стояла колонна выкрашенных в белое военных машин, хвост колонны терялся вдали, у моста через городскую реку Туру, башни первых машин были повёрнуты влево, а пулемёты и пушки этих башен длинно стреляли по верхним этажам второй гор-больницы, где лопались стёкла и летели куски и брызги бетонных стен. Когда стрельба кончилась, из люка первой машины показались голова и плечи человека в голубой каске, человек в бинокль рассматривал последствия обстрела, и Лузгин закричал ему с низкого балкона: "Что же вы делаете, сволочи, ведь это же больница!" И человек в каске повернулся на крик и сам крикнул в ответ по-русски, обиженным голосом: "А зачем они оттуда стреляли, если это больница?" Утро было свежее и чистое, и голоса легко летали в упругом звонком воздухе. Пронеслась брошенная откуда-то с верхних этажей тёмная бутылка и гулко взорвалась на белой броне; человека в каске словно за ноги дёрнули, и башня стала поворачиваться. Лузгин заорал: "Линяем отсюда!" - а один из компании, побывавший в Чечне оператор, упал на пол и быстро пополз в коридор под прикрытие стен. Над ним потом смеялись и передразнивали целые сутки; движение в городе было запрещено, но у них, как говорится, с собой было, и они пили водку и бегали к соседям смотреть, как над центром города закладывают виражи костлявые чужие вертолёты и как там, в центре, что-то взрывается и дымно горит (выяснилось впоследствии - здание областного УВД, куда повстанцы сбегались из разных мест в надежде на подвалы, якобы забитые оружием).
На крыше второй горбольницы никого не нашли, только стреляные гильзы от "Калашникова", их показали в новостях по телевизору как оправдание обстрела. В больнице погибли тогда шестнадцать человек: медсёстры, два врача, больные и сантехник, чинивший краны в ординаторской. Когда три дня спустя сумасшедший старик, заранее облившийся бензином в подворотне, поджёг себя и побежал к эсфоровской машине - не добежал, конечно, пристрелили, - все в городе шептались: это за больницу. Сколько человек погибло в разбомблённом и подожжённом здании УВД, не сообщалось. Говорили: не меньше двухсот. Снайперы-одиночки потом ещё пощёлкали эсфоровцев, как месяцами ранее другие снайперы стреляли по трибунам бесконечных митингов движения "Русская Россия". Толпы шли в микрорайоны зачищать дома по спискам подъездных комитетов, но крови не было большой, пока на митингах не стали гибнуть люди под выстрелами с верхних этажей, и тогда вот уже били насмерть, выламывали двери и выбрасывали из окон, с балконов; на улицах появились дружинники с оружием и красными повязками на левом рукаве, добровольцы уезжали на юго-восток в грузовиках и автобусах, замелькали конные казаки… Армия ещё держалась в стороне, да и не было в городе настоящей армии, пока не отступил из-под Кургана размочаленный душманами мотострелковый полк и не встал на переформирование лагерем на учебном полигоне возле Андреевского озера. На митингах кричали, что "духи" рвут железную дорогу, берут заложников на выкуп и жгут деревню за деревней. Однажды "духи" под балдой или от скуки пустили под откос пассажирский поезд вместо товарного. Пассажирские с тех пор по трассе не ходили, только товарные с бронеу-силением, а на севере ударными темпами строилась обходная дорога от Ивделя к Приобью и далее на Томск, большой дугою огибая буферную зону.
- Вы обедали? - спросил, полуобернувшись, старлей Елагин.
- Перекусил, - тактично ответил Лузгин.
- В Новой Заимке есть лагерь, поедим горячего, - не открывая глаз, пояснил Воропаев.
- А, собственно, почему, - вернулся к своему обычному въедливому тону Лузгин, - почему не держат гарнизон в самом Ишиме? Меняли бы людей на блокпостах оттуда. Зачем гонять туда-сюда полтыщи километров?
Воропаев только хмыкнул, а Елагин вздохнул и сказал, что так и было раньше, стояла в Ишиме отдельная усиленная рота, но люди из неё открыто уходили к партизанам, командир роты панически требовал пополнения и в конце концов попал под трибунал, откуда вышел рядовым и тут же канул в лес. Остатки личного состава роты перебросили в областной центр, и с тех пор солдат по блокпостам развозили из Тюмени.
- Так с блокпоста ведь тоже можно… - предположил Лузгин.
- С блокпостов не уходят, - сказал Воропаев. - Там если ушёл, то соседа подставил.
- Да, кстати, - не унимался Лузгин, - всё хочу спросить: откуда сведения, что солдаты бегут к партизанам? Может, просто дезертируют?
- Есть и такие, - спокойно согласился Воропаев.
- Таких очень мало, - сказал старший лейтенант. - Очень мало.
- Откуда знаете-то?
- Да знаем, знаем, - усмехнулся Коля-младшой.
- Нам ли не знать, а, командир? - Водитель Саша оскалился из-под усов, повернувшись всем корпусом вправо.
- За дорогой следите, ефрейтор.
Дальше ехали молча. Воропаев совсем задремал, Лузгину хотелось курить, но другие не курили, и он подумал: они что, совсем в машине не курят, только снаружи, в случае обстрела? Он закрыл глаза и тоже на воропаевский манер прислонил голову к обшивке, но "козлик" скакал и шатался, брезент пружинил, голова тряслась, тут нужна была привычка или мёртвое желание заснуть, а Лузгин не имел ни того ни другого, и вообще с закрытыми глазами ехать было жутковато, как будто бы не двигались, а дёргались на месте - для удобства лесного стрелка.
- Алексей, - спросил Лузгин, усевшись прямо, - ваша рота принимала участие в летних боях?
- Конечно, - ответил Елагин.
- Это правда, что тогда исход сражения решили партизаны с гранатомётами? - Что за язык, ругнул себя Лузгин: "принимала участие", "исход сражения"… Ты опять интервью берёшь, Вова?
- Да чепуха собачья. - Старлей отклонился, стал шарить в кармане бушлата, и Лузгин с облегчением понял, что Елагин сейчас закурит, и он тоже сможет закурить. - Ну были смертники, никто не отрицает: встанет из травы и ахнет метров с десяти. Танков штуки три, наверное, сожгли за всё время.
- А почему так мало?
- Так дураки, блин, дураки. Кумулятивных почти не было, так они осколочными, блин, а толку-то, одно геройство…
- Храбрые были ребята, - сказал Воропаев.
- А толку-то, что храбрые? Уж если ты храбрый, бери взрывчатку и под танк, как Слесаренко.
- Какой Слесаренко? - Лузгин вздрогнул.
- Да был там мужичок, из добровольцев.
- Старый, нет? - спросил торопливо Лузгин.
- Ну лет за тридцать или около.
"Неужели сын!" - предположил Лузгин и сам себе ответил: "Вряд ли". Старший Слесаренко давно в Москве, в крутых верхах и конечно же вытащил сына отсюда, как это сделали многие. Барские квартиры в Тюмени нынче продавались за гроши, да только их никто не покупал - не было грошей, а самозахваты пресекались на корню: посланники цивилизации оберегали святое право собственности. Но с балконов никого больше не выбрасывали, и вообще с приходом эсфоровцев в городе стало намного спокойнее. Жёсткий паспортный режим очистил подвалы и улицы, разбогатевшая шпана уже не куролесила на джипах. Исчезли наркотики, а вместе с ними и те, кто торговал и покупал. И никто ни разу не спросил открыто, куда это всё подевалось: шпана, бомжи, наркоманы, ловкие квартирные грабители… Поговаривали о спецлагере в Тарманах, где "контингент" лопатил торф для старой ТЭЦ, о якобы затопленной в Андреевском озере барже. Последнему Лузгин не верил - не было барж на Андреевском озере. Но люди в магазинах говорили со светлыми лицами: вот, смотрите, сумели же справиться! Вот и сейчас, пока Лузгин барахтался в воспоминаниях по касательной, старлей Елагин рассказывал ему про летние бои, про "духовские" танки, остановленные в полях Приишимья отнюдь не подвигами партизан, а налётом эсфоровской авиации, раздолбавшей танки с поднебесья бомбами с лазерным наведением.
- Она как даст ему сверху в башню, - восторженно иллюстрировал старлея Воропаев, - он как подпрыгнет и как в облаке сразу таком, потом оттуда огонь или башня летит… Во техника! Один налёт, и всех перекокали к едрене матери, а мы там месяц пятились, ничего сделать не могли.