- Никогда, никогда я не говорю о чести, - возмутился Скотт. - Зачем о ней говорить. И не верю в красивые жесты.
- Вы оба хороши, - сказала Бо. - Ссоритесь, как школьники из-за мячика.
Но Хемингуэй не сдавался.
- Сто долларов, - повторил он.
Скотт застонал, полез в карман и вытащил оттуда двадцатисантимовую монетку. Потом усмехнулся, предвкушая забаву.
- Кидаем монетку. Или я тебе плачу вдвое, или мы квиты, - сказал он Хемингуэю. - А деньги пусть для верности пока подержит Бо.
- Нет уж, - сказала Бо. - Мое дело сторона. Сами разбирайтесь.
- Но ты же только что велела, чтоб я с ним расплатился, - сказал Скотт.
- Чтоб вы не увиливали от своих принципов, - сказала Бо. - Должны же они у вас быть?
Скотт развлекался.
- Кит, - сказал он. - Вот все мои наличные. - И он протянул мне пухлый бумажник, набитый стофранковыми купюрами. - Бросай монету.
Я нерешительно глянул на Хемингуэя.
- Ладно, - сказал Хемингуэй. - Только, чур, мое слово.
Я бросил монету. Хемингуэй сказал "решка". Мы нагнулись над монетой. Она упала решкой вниз. Скотт сделал несколько танцевальных па.
- Господь любит честных, - сказал он. - В добрых делах и праведности обретается вера.
- Господь любит пьяниц, - сказал Хемингуэй. - Монеткой праведности не докажешь.
- Зато мои сто долларов при мне, верно?..
Хемингуэй чуть было опять не вскинулся, но тут Бо сказала, что у него такой вид, будто он спал в канаве. Я тоже это заметил. Хемингуэй был весь грязный, мятый. К брюкам пристали сучки и травинки.
- А я и правда спал под открытым небом, - сказал он.
- Господи, почему?
- Искал настоящий замок Ла Тург. Единственный. Подлинный. Который Гюго описал в "Девяносто третьем годе". Который он скрывал от всех поклонников и мародеров.
- А я думал, это он и есть, - сказал Скотт.
- Естественно, старина, ты так думал, ведь ты же, вроде Марка Твена, не в силах отличить задницу Брет Гарта от жопы Дина Хоуэлса.
Я мучился, когда Хемингуэй отпускал такие словечки при Бо, но она как будто ничего и не расслышала, и я тоже все пропустил мимо ушей.
- Ну, а это какой же замок? - не отступал Скотт. - Незабвенные башни, вековечные стены и подземелья?
- Этот замок ерунда. Забудь про него.
- Хорошо. Забуду. Но где же таинственный замок Ла Тург?
Хемингуэй пыхтя натянул ботинки. Он сказал, что у него затекла спина, и Бо нагнулась и завязала ему шнурки.
- Тебе очень хочется на него поглядеть? - спросил Хемингуэй.
- Надо же нам где-то затеять литературную ссору, - сказал Скотт.
- Ладно. Тогда поедем туда, посмотрим на него и начнем ссориться.
Мы ушли со двора старинного фужерского замка, те двое впереди, мы с Бо - сзади, и Бо взяла меня под руку и сказала:
- Правда, пусть уж они сами разбираются, Кит, у них ведь все хуже и хуже. Только вот никак не пойму, при чем тут Оноре де Бальзак и Виктор Гюго.
Глава 7
В общем-то сами они о Гюго и Бальзаке почти не говорили.
Лет через десять, когда я стал их лучше понимать, я было счел, что Скотт и Хемингуэй неверно выбрали себе прообразы. Я решил было, что в Скотте очень мало от Бальзака и он куда ближе к стилю проповедей Гюго, чем Хемингуэй. А вот Хемингуэй, казалось бы, ближе к Бальзаку. Его бурное восприятие жизни всегда укладывалось в формулу: "Что есть - то есть", а таким мироощущением проникнута вся "Человеческая комедия".
Но еще позже, потом уже, когда изжила себя их эпоха, я заново оценил этот выбор истоков. Я прочел к тому времени достаточно книг, и я понял, что именно романтики вроде Гюго делали то же, что Хемингуэй. Это они надрывали душу, навязывая самим себе некую вторую ипостась. Я укрепился в своей мысли, прочтя в дневнике у Сент-Бева, что в Гюго всегда жили два человека: выспренний поэт с одной стороны и с другой - отличный репортер. И Флобер говорил то же - что было два Гюго. Один прятался и рождал шедевры, а другая ипостась жила в Париже как скучная, высокопарная консьержка. Потому при всей разнице Гюго в самом деле в сущности подходил Хемингуэю, и спорил он в те поры со Скоттом, скорей смутно догадываясь об этом сродстве, чем будучи убежден в преимуществах Гюго, потому что Бальзака он ценил ничуть не меньше.
Ну а Скотт вечно ставил себя в положение жертвы. Поль Элюар говорил мне в 1952 году, что женщины убивались по Виктору Гюго, а бедняжка Бальзак сам по ним убивался. Скотта загубили, конечно, не женщины, но им с той же неотступностью владела страсть, в конце концов его загубившая. Так что Бальзак очень ему подходил, и когда однажды, сидя в парижском метро, я прочел у Готье, что Бальзак мечтал о беззаветной, преданной дружбе, о слиянии двух душ, о тайном союзе двух смельчаков, готовых умереть друг за друга, - я чуть не подпрыгнул прямо в вагоне, чуть не закричал: "Да это же вылитый Скотт!" Да, я узнал Скотта, и если я нуждался еще в доказательствах, я нашел их у Бодлера, который писал, что гений Бальзака - в умении понять сущий вздор, погрузиться в него и обратить его в высокую материю, ничуть не видоизменяя. И Скотт такой же.
И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.
Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.
Мы сели в "фиат", и Хемингуэй сказал:
- Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох - и нокаут.
- И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?
- А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.
- Разве у тебя тут есть знакомые? - усомнился Скотт.
- В редакции "Journal de Bretagne".
- В местной газетенке?
- Ну да.
Скотт расхохотался.
- Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, - сказал он. - Я тебя без единого слова одолел.
- Как это?
- Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в "Девяносто третьем годе". Кому же еще это интересно?
- Ладно, - спокойно сказал Хемингуэй, - сейчас проверим, буквальные они или нет.
Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье "фиата", принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: "Девяносто третий год" Гюго и "Шуаны" Бальзака.
- Прелестно, - сказал Скотт и открыл "Девяносто третий год". - Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.
И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург - замок и крепость, где разворачивается главное действие "Девяносто третьего года" и происходит заключительное сражение между белыми и синими.
- "Сорок лет назад, - орал Скотт по книжке, - путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…" - Скотт помахал книжкой и засмеялся. - Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.
- Читай дальше, - сказал Хемингуэй.
- Зачем? - сказал Скотт и стал листать и считать страницы. - Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются - прямо по Бедекеру: "Провинциальная Бастилия", "Брешь", "Подземелье", "Мост", "Железная дверь", "Библиотека", "Амбар"… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.
- Ну и что же?
- Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, - Скотт снова подначивал Хемингуэя, - что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera
- Хватит тебе! - сказал Хемингуэй. - Обождал бы, пока мы доберемся до места.
- А что это - даст?
- Больше, чем ты думаешь.
Он взял с сиденья бальзаковских "Шуанов" и через плечо передал назад, мне.
- Детка, - сказал он. - Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.
"Фиат" прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл "Шуаны" не то на сто пятой, не то на сто шестой странице
- А что мне тут искать? - спросил я.
- Женщина упомянута?
- Да.
- Открой в другом месте. Где хочешь.
На сей раз выпала страница двести двадцать первая.
- А тут женщина есть?
- Есть.
- Продолжай в том же духе, детка.
Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.
- Ну?
- Да, - сказал я. - Везде женщины.
- И что из этого? - спросил Скотт.
- А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.
- Ну и чушь ты порешь! - заорал Скотт.
Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.
- Уйми их, - шепнула она. - Ну же!
- Зачем? - шепнул я.