– Ну, ну… – смущенно бормотал я. – Успокойся, Колибри! Не надо плакать, малыш. Ну-ну-ну…
Все это звучало по-идиотски и не дало никаких результатов.
Я вздохнул, поднялся, прошелся из конца в конец по кухне, размышляя, что делать. Если бы она была младенцем, я бы погремел перед ее носом погремушкой!
И в ту же секунду я понял, что могу сделать.
Вынул из футляра саксофон…
Я совсем не думал, что сыграю. Но что-то все-таки сыграл.
Пальцы сами показывали путь мелодии – и я ничего не мог с этим поделать. Я играл то, на чем мы остановились с Минни. Ту самую мелодию, под которую она танцевала, ту, которую больше не играл никому и никогда.
Собственно, я и не играл, а только прислушивался к словам, которые давно слышал, но не мог до сих пор вычленить из музыки.
"Отныне и навсегда ты никогда не будешь чувствовать холода, голода, разочарования и насмешек.
Ты найдешь свою амфору, свой серебряный щит и их место в изгибах пространства. Корона найдет свою голову, посох – свою руку, глаза – свою цель, ягненок – свои ясли, краски – свое полотно, ступни – свою дорогу, раны – свой бинт… В небесном челне по лунному озеру во вспышках зарева поплывешь вечной осенью… В южном городке среди раскаленной черепицы будет ждать тебя ослик, нагруженный пряностями, и ты найдешь свой приют среди разноцветных полотенец, глиняных свистков, на страницах книг, в миске с розовой водой, под полотняным навесом прибрежных кафе, на дне фарфоровой чашки… В небе, в море и на суше… В камне, где в отпечаток археоптерикса можно залить воск, а можно – свинец… В животе золотой рыбы засветишься тысячной икринкой… Тонким смычком переплывешь круги одиночества на воде…"
Последняя нота ударила о край стакана, расколов его пополам…
Я долго не мог обернуться. Потом услышал ее тихий голос:
– Она была лучшей из нас…
Видимо, речь шла о той девушке, Тур, Тамиле.
Я отложил саксофон и подсел ближе.
– Она во всем была первой, – продолжала говорить она. – Лучше всех танцевала, рисовала, писала стихи, играла на фортепиано… И вообще – просто была лучшей. Ее выбрали на первом же балу. Я… Мы это видели через потолок… И жених у нее был лучше всех. Алекс. Алекс Струтовский. Она уезжала от нас такая счастливая…
А потом Лил случайно услышала, как госпожа Директриса сказала, что она, Тур, якобы влюбилась в… – она замялась и добавила: – в стрита…
Я не удержался от кривой ухмылки, и она совсем смутилась:
– Ну… в человека не нашего круга…
– А этот Алекс был вашего круга? – с той же кривой ухмылкой спросил я.
– Все, кто приезжает на балы, нашего круга! – уверенно сказала она.
– А как это проверить? – не унимался я. – У них что – голубая кровь?
Она растерялась:
– Это не обсуждается…
– А если бы обсуждалось?
Она надолго замолчала, а потом, напряженно и сосредоточенно выговаривая каждое слово, произнесла шепотом:
– Они… платят… за наше обучение… И… за… все остальное… Мы должны быть благодарны…
О! Что-то подобное я недавно уже слышал! Но я не сказал этого вслух: видел, что ее глаза вот-вот опять готовы пустить фонтанчик. Надо быть осторожным.
– Значит, ваше заведение не такое уж бескорыстное, если за вас платят и в конце концов покупают как товар на рынке.
– Это не так! – воскликнула она и снова закрыла лицо руками. Но на сей раз не заплакала – просто закрыла, и я заметил, как ее щеки покраснели.
Я решил дожать и безжалостно сказал:
– А как? У нас говорят: кто платит, тот и заказывает музыку. При чем тут благодарность?
Она убрала руки от лица, ее глаза горели праведным гневом:
– Так говорят у вас! Потому что вы… вы… вы – стриты! А у нас… У нас все происходит красиво! – Она снова сжала руками виски, отчаянно терла их и несла какой-то полный бред: – Он взял ее за руку – она задрожала, опустив глаза, – он стал перед ней на одно колено – я тебя люблю – мы будем счастливы – ты мое солнце, ты мое небо – они взялись за руки и пошли по краю моря в счастливую даль, где их ожидало светлое будущее…
Я не знал, как на это реагировать.
Может, они там и правда все больные на голову. Эх, жаль…
Я поднялся и отошел от окна, в двойном стекле которого отражалась вторая полная луна.
За спиной я слышал, как она пытается взять себя в руки – ее дыхание постепенно становилось ровным. Наконец я снова услышал ее голос:
– Так пишут в книжках. Так должно быть. Так было у Тур и Алекса. Я сама это видела… Через потолок…
Я снова повернулся к ней:
– Что?
Слово за слово – и я узнал много чего интересного: об этих балах, о том, как они с подругами залезали на крышу, о записях Тамилы, которые они стащили из кабинета мадам, как переругались из-за них, и как смотрели видео с живой-здоровой Тамилой-Тур буквально на следующий же день после страшной новости, и как обвиняли Лил во вранье.
Единственное, с чем она не могла определиться, действительно ли Тур была больна или совершила какой-то грех, после которого произвела самоликвидацию. Она так и сказала: "самоликвидация", и я вспомнил разговор о том же самом с бабушкой Тамилы-Тур.
Все это она рассказывала с опаской, шепотом. Но картина начала немного вырисовываться. О странностях этого заведения я уже слышал от Тамары Александровны и поэтому старался сохранять спокойствие.
По крайней мере, канва истории есть.
Я задумался.
Алекс Струтовский. Что-то знакомое.
Откуда-то я знаю это имя, как будто оно загорелось во мне неоновыми буквами. Я записал имя на бумаге – подумаю об этом позже.
– И часто у вас были случаи так называемой самоликвидации? – спросил я.
– В нашем музее есть комната позора, – сказала она. – Там много материалов о тех, кто не соблюдал Устав. Но их все равно значительно меньше, чем счастливых примеров…
Я снова присел перед ней и снизу вверх посмотрел в ее глаза:
– Послушай, Пат, – горячо сказал я. – Такого просто не может быть! Если бы ты ни в чем не сомневалась, ты бы не приехала сюда со мной! Разве это не доказательство? Есть что-то выше этой проклятой благодарности, к которой вас приучают как собачек Павлова! Мне было бы унизительно думать, что ты мне благодарна за этот несчастный кусок мяса или за что-то подобное! Даже Кошка не должна тереться за кусок еды о мое колено!
Для большей наглядности я оттолкнул кошку ногой – она как раз делала то, что я сказал.
– А если ваша… Тур, то есть Тамила, и правда полюбила другого, разве это грех? Ее купили без всякого права на ее душу!
– Извините, я вас не понимаю… – холодно, тихо и вежливо сказала она.
Я немного ослабил свой натиск. Конечно, не понимает…
– Извини и ты, – сказал я, помолчав. – Я слишком многого от тебя хочу. А на самом деле – только одного.
– Чего? – испуганно вскрикнула она.
– Чтобы ты перестала называть меня на "вы"! – улыбнулся я.
…А дальше меня понесло.
Из меня, как из рога изобилия, посыпались все знания, которые я приобрел за всю сознательную жизнь! Стыдно вспоминать, но я почувствовал себя принцем, который пытается спасти Спящую Красавицу путем прямого переливания всего содержимого души в ее остывшие от вечного сна сосуды.
Не знаю, что на меня нашло, не помню, с чего начал.
Побросал ей на колени все свои художественные альбомы с репродукциями великих живописцев, судорожно листал страницы с любимыми стихами и читал их вслух, рылся в кассетах с кинофильмами, наспех пересказывая сюжет той или другой киноленты, сыпал именами, а то и ударялся в лекции по политинформации и опять возвращался к лучшим образцам искусства. Включал диски Пиаф, Мелоди Гардо, Бьорк, Битлов, выключал – ставил Бетховена и Альбинони, потом, жалея времени, которое уходило и застывало в сером небе, как сталь, снова говорил, говорил и говорил.
Она сидела молча, то блуждала пальцами в пушистом мехе Кошки, то страстно листала альбомы, водя ладонью, как слепая, по лицам святых и грешных, то прижимала к щеке музыкальный диск, как будто ею могла услышать его содержимое. Она была, как… как Минни – если бы та неожиданно обрела человеческий облик.
Точно!
В какой-то момент я чуть не подпрыгнул, ошпаренный этой немного странной аналогией, но она показалась мне такой точной. Действительно: я бы никогда, и ни за что, и ни перед кем не разбрасывался бы всем этим самым дорогим.
Ни перед кем.
Кроме Минни.
Оказывается, на свете было еще одно существо, перед которым я мог без стеснения так много и так откровенно говорить. О том, что я…
…все чаще обращаю взор не на то, что будет впереди, и не на то, что произошло, а смотрю вверх – туда, где облака ведут свою тысячелетнюю жизнь. Там есть все, как будто это – отражение жизни земной. Есть предостережения и предупреждения, пророчества и ответы на вопросы. Если захочешь, можно увидеть все, что ждет тебя, и все, что уже было.
Есть одинокие всадники в степи и девушка с поднятыми руками, есть киты и львы, есть караваны верблюдов и серебряная форель, есть небесные города. Призрачная географическая карта мира. Возможно, по ее невидимым меридианам блуждают души наших близких и навсегда потерянных людей, возможно, там когда-нибудь будем блуждать и мы, вблизи наблюдая за самолетами.
Мне давно не хватало того, что я называл разговорами о высоком.
О высоком без кавычек или пафоса. О высоком и простом, как эти облака. Тихо читать вслух любимые строчки из поэзии и прозы и размышлять о метафорах великих творцов. Иногда мне казалось, что только такие разговоры имеют право на жизнь, а все остальное – бред.