- Время от времени каждый из нас задумывается о ядерной войне. Да и как не задумываться - мы же не глупцы и не мерзавцы. Однако представления наши о характере ядерной войны весьма расплывчаты. А между тем по сравнению с ядерной войной все способы, изобретенные человеком для уничтожения человека, покажутся не страшнее чаепития. Мы считаем, ядерную войну надо предотвратить. Однако нам неизвестен метод ее предотвращения. Я встречал людей, отличавшихся оптимизмом, но даже они в душе полагали, что все мы - все человечество - попались в ловушку. Лично я так не считаю. Я верю: если нам достанет мужества и разума, да еще хоть самую малость повезет, мы сумеем найти выход. Не обещаю, что будет легко. Сомневаюсь, что существует одно-единственное решение, некая панацея. Пожалуй, придется тыкаться почти на ощупь, продвигаться по шажочку - и надеяться, что каждый крохотный шажочек уводит нас еще чуть дальше от войны. Вот почему я, пользуясь случаем, хочу поднять несколько вопросов. Наверно, на все мои вопросы ответов не знает никто в мире; хорошо, если ответы есть хоть на малый их процент. Вот и еще одна причина их задать. Особенно у нас, в Великобритании, где период стабильности растянулся на время почти рекордное. Мы, британцы, народ, умудренный опытом. Каких только опасностей мы не испытали. Однако так случилось, и не по нашей вине, что эта новая опасность, это изменение самого характера войны, этот термоядерный прорыв для нас фатальнее, чем для других народов. Просто потому, что, по мировым масштабам, наша страна занимает площадь не больше носового платка и мы живем буквально другу друга на головах. Разумеется, данное обстоятельство не должно притуплять нашу дальновидность. Знаю, есть люди - в основном пожилые, одинокие, но также и молодые, - относящиеся к данному обстоятельству как к природной несправедливости. Но и в их душах гнездится страх.
Слушали крайне внимательно, даже почти не кашляли. Я косился по сторонам - лица в основном отражали неприкрытый интерес; чело банкира омрачилось. Внезапно с конца стола раздался хриплый от выпитого выкрик: "Не надо обобщать!"
Сэммикинс вскочил, дико сверкая глазами, и рявкнул на обидчика:
- Заткнись, скотина!
- От скотины слышу! - парировал пьяный голос.
Соседи по столу пытались усадить Сэммикинса обратно. Сэммикинс не давался.
- Ты где служил? Небось в тылу штаны протирал, крыса, пока люди кровь проливали!
Роджер стоял невозмутимый, недвижный.
- Я готов к обвинениям в трусости. Они для меня - звук пустой. Мне кажется, для отца малолетних детей трусость естественна. Однако я не потерплю подобных обвинений в адрес моего народа. Британцы располагают доказательствами обратного - доказательствами, более чем достаточными для всякого здравомыслящего человека. Какое бы решение, теперь или в будущем, мы ни приняли относительно нашей военной политики, решение это будет продиктовано не страхом и не необходимостью доказывать всему миру нашу природную храбрость, но нравственными соображениями и разумом. - Роджер выслушал первый шквал одобрительных возгласов и снова вскинул руку. - Ну вот, немножко разрядили обстановку. А сейчас я все-таки озвучу свои вопросы. Как я уже говорил, ответов никто не знает. Но если каждый задумается - тогда, пожалуй, в один прекрасный день мы сможем дать ответ, которого ждут честные люди, люди доброй воли, во всем мире. Итак, первый вопрос. Если не контролировать ситуацию, не заключать никаких соглашений и договоров, сколько стран будет располагать ядерным оружием, скажем, к шестьдесят седьмому году? Лично я, как политик, считаю - и вы, видимо, со мной согласны, - что никак не меньше пяти стран. А ведь остановить их - вполне возможно, надо только постараться. Второй вопрос: снижает ли дальнейшее распространение ядерного оружия вероятность войны? Опять же, полагаю, ваше мнение не отличается от моего - я же уверен, что отнюдь не снижает, наоборот. Третий вопрос: откуда у разных государств такое стремление иметь собственное ядерное оружие? Оружие нужно им, чтобы обеспечивать безопасность своих народов, или причины не столь рациональные? Четвертый вопрос: можно ли остановить этот Апокалипсис? Или нет, я сгущаю краски, я хотел сказать, можно ли остановить рост этой угрозы всему живому? Способен ли кто-нибудь из нас, какая-нибудь из стран или один из альянсов, заявлением или деянием сообщить, что добрая воля еще имеет как военное, так и общечеловеческое значение?
Первая часть речи заняла десять минут, вторая - столько же. Во второй части Роджер снова перешел на официальный язык, то есть стал применять характерные сложносочиненные конструкции, как положено министру ее величества. Результат получился странный; впрочем, я уверен, Роджер его и добивался. Он устроил аудитории изрядную встряску - пришло время смягчить эффект. Аудитория хотела услышать банальность - Роджер желание уважил.
Он закруглился довольно быстро и под умеренные, но уверенные аплодисменты сел. Последовали любезные, вряд ли уместные благодарности, и Роджер вместе с Луфкином, предшествуемые жезлом, удалились.
Вспоминая этот вечер в деталях, я дивился человеческой недальновидности - из слушавших Роджера единицы поняли, что речь его войдет в историю. Да и сам я, пожалуй, задним умом крепок. Было любопытство, был определенного рода дискомфорт, даже некоторая обида - разное говорили. Большинство слушателей, впрочем, оскорбленными себя не чувствовали - только озадаченными.
В толпе, стремящейся к гардеробу, мой взгляд выцепил Сэммикинса. Ястребиное его лицо перекосилось от гнева. Нас разделяло всего несколько футов, однако Сэммикинс выкрикнул:
- Меня от этого сборища тошнит! Давайте пройдемся, воздухом подышим.
Сложилось ощущение, что реплика не имела целью польстить Рыботорговцам и их гостям, стиснувшим Сэммикинса. Сэммикинс, худощавый, элегантный, с орденской планкой на лацкане, отчаянно работал локтями.
Мы оба пришли без пальто и шляп, поэтому раньше прочих выбрались на улицу.
- Боже мой! - воскликнул Сэммикинс.
Он много выпил, но не был пьян. Сильно ошибались полагавшие Сэммикинса человеком сговорчивым, мягким. Сейчас его трясло от досады на свою косвенную причастность к сбою в речи.
- Честное слово, они мизинца его не стоят. Знавал я его однополчан. Говорю вам, он храбрейший человек.
Я сказал, что в храбрости Роджера никто не сомневается.
- Кто этот тип, черт его возьми?
- Какая разница? - ответил я.
- Небось полковник-интендант. Хорошо бы его поганые слова ему же в глотку и затолкать. А вы говорите - какая разница!
Я выразился в том смысле, что обвинение, в нелепости которого уверены как сам обвиняемый, так и свидетели, необидно априори. И задумался: полно, как же необидно? Зато Сэммикинс поостыл. Нет, понял я, по собственному опыту знаю - нелепые обвинения ранят порой больнее обвинений обоснованных.
В молчании мы свернули за угол, секунду помедлили, оглядели монумент в память пожара 1666 года, черный на фоне густо-синего вечернего неба. Было довольно тепло, дул юго-западный ветер. С Артур-стрит мы вышли на Аппер-Темз-стрит, держась параллельно верфям. Над пустырями, где после бомбежек теперь уже почти двадцатилетней давности по-прежнему рос один иван-чай, сверкнула река, плотно окруженная пакгаузами, утыканная зловещими в сумерках подъемными кранами.
- Он великий человек, - бросил Сэммикинс.
- Что вы разумеете под этим определением?
- Неужели и вы его теперь не поддерживаете?
Я говорил беззаботным тоном, а зря - Сэммикинс как был на взводе, так и остался.
- Видите ли, Сэммикинс, я ради него всем пожертвовал. Я и сейчас куда больше рискую, чем прочие его приятели.
- Знаю, знаю. И все-таки он великий человек, черт его побери.
Сэммикинс улыбнулся открыто, дружелюбно. Мы шагали переулком, теперь странно просторным за счет лунного света.
- Моя сестра хорошо сделала, что вышла за него. Решилась в свое время - и пожалуйста: обеспечила себе счастливый брак и детей. Только, знаете, я всегда считал, она выйдет за одного из нас. Молодец Каро, что не оправдала моих ожиданий.
Определение "один из нас" вырвалось у Сэммикинса против воли - таким же манером, должно быть, выразился лет сто назад его прапрадед относительно замужества сестры - дескать, я-то думал, она выйдет за джентльмена. Несмотря на восхищение Роджером, в Сэммикинсе говорил сейчас прапрадед. Фокус моего внимания, однако, сместился на другую деталь: Каро беспокоится о брате куда больше, чем он о ней, любит его до самозабвения. Впрочем, и Сэммикинс любит Каро, а все-таки применяет к ее семейной жизни определение "счастливая" - совсем как их окружение, та же Диана, из окна наблюдающая чету Квейф у себя в саду, или сторонники Роджера на официальном ужине. А ведь и Диана, и Сэммикинс не понаслышке знакомы с обществом, где лоск благополучия - исключительно внешний. Я слушал разглагольствования Сэммикинса о замужестве сестры - и думал об Эллен, как она сидит в своей квартирке тут же, в Лондоне, одна-одинешенька.
- У Каро - дети, - с горечью продолжал Сэммикинс. - А я засохшая ветвь на семейном древе.
В первый раз Сэммикинс вслух себя пожалел - и в первый раз употребил цветистое литературное выражение. Как показало время, и в последний.