(Что ж, скулить может и больной щенок.) Рыжий словно считал каждое слово, которое выкрикивал его шурин. Подняв указательный палец перед самым лицом шатена, он будто ждал своей реплики. Теперь он ткнул его пальцем в грудь и сплюнул перед ним на пол:
- Тьфу, тьфу! Получай! Вот ты что за человек! И это - мой шурин!
Шатен, вихляясь, пошел к окну, бросив на ходу рыжему:
- Так! А теперь попробуй сказать, что это неправда.
И рухнули красные стены. Осталась только маленькая комната, освещенная висячей лампой, и по ней, переругиваясь, бегали два еврея, шатен и рыжий, в черных велюровых шляпах. Человек из тюрьмы обратился к своему другу, к рыжему:
- Послушайте-ка, это правда, что он рассказывал про того парня? Как он засыпался и как потом его убили?
- Убили? Разве я сказал "убили"? - крикнул шатен. - Он сам покончил с собой.
- Покончил. Стало быть, покончил, - отозвался рыжий.
- А что же сделали те, другие? - поинтересовался человек из тюрьмы.
- Кто это те?
- Ну, были ведь там еще такие, как Стефан? Не всем же быть министрами, живодерами да банкирами?
Рыжий и шатен переглянулись. Рыжий сказал:
- А что им было делать? Они смотрели. Человек в желтом макинтоше, недавно выпущенный из тюрьмы, здоровенный детина, встал с дивана, поднял шляпу, смахнул с нее пыль и положил ее на стол, все так же не говоря ни слова, распахнул пальто, расстегнул жилетку и только тогда сказал:
- Видал, какие брюки? Вон я какой был толстый, а теперь широкие стали - два кулака пролезают. С голодухи! Куда что девалось! Было брюхо да сплыло. Вел себя не так, как положено, - вот и разделали под орех… Ну, да и другие не лучше! Скажешь - лучше? Черта с два. Только голову человеку морочат.
- Что, понял? - шепнул рыжему шатен.
- Чего понимать-то?
- Каторжник он, вот что.
- А хоть бы и так?
- Потом тебе говорят: "Ты свободен, лезь назад в дерьмо", - продолжал человек из тюрьмы, застегивая жилетку. - Как было дерьмо - так и осталось. Не до смеха! Разве не так? Сами же рассказывали, что они творят! Умер человек в тюрьме, а какой-то мерзавец с собачьей тележкой уж тут как тут. И увез на свалку мертвеца. А ведь человек сам на себя руки наложил. Вот сволочь проклятая! Давить таких надо, за то что измываются над человеком; какой он ни на есть, а человек.
- Ну что вам на это сказать? - сокрушенно промолвил рыжий.
- Разве мы уж и не люди, если провинились в чем когда-нибудь. Все могут опять встать на ноги, все, которые сидели в тюрьме, что бы они ни наделали. (О чем жалеть-то? Вырваться надо на свет божий! Рубить с плеча! Тогда все побоку, все пройдет - и страх, и все это наваждение.)
- Я что? Мне только хотелось доказать вам, что не следует прислушиваться ко всему, что говорит мой шурин. Иной раз не все можно, что хочется. Бывает даже наоборот.
- Это что же, - несправедливо бросить человека на свалку, как собаку дохлую, да еще мусором засыпать, разве с покойником можно так? Тьфу ты, черт! Ну, а теперь я пошел. Дай пять! (Он пожал руку рыжему.) Вижу, что вы желаете мне добра, и вы тоже. Меня зовут Биберкопф, Франц Биберкопф. Спасибо вам, что приютили меня. А то я уж совсем было свихнулся там, на дворе, ну, да ладно, что было, то прошло.
Оба еврея, улыбаясь, пожали ему руку. Рыжий сиял и долго тискал его руку в своей.
- Вот теперь вам уже стало лучше, - повторял он. - Выберете время - заходите. Буду рад.
- Спасибо, непременно зайду. Время-то найдется, вот только денег не найти. И поклонитесь от меня тому старому господину, что был здесь. Ну и силища у него в руках! Скажите, не был ли он раньше резником? Эх, что же это я? Ковер-то совсем сбился. Ну, да я сейчас поправлю. Вы не беспокойтесь, я сам все сделаю. Теперь стол… Вот так!
Он ползал на четвереньках за спиной рыжего, весело посмеиваясь.
- Вот тут на полу мы с вами сидели и калякали, - закончил он. - Лучше места не нашли. Вы уж меня извините.
Его проводили до дверей. Рыжий озабоченно спросил:
- А вы дойдете один? Шатен подтолкнул его в бок.
- Молчи! Пути не будет.
Недавний арестант выпрямился, тряхнул головой, разгреб перед собой руками воздух (на воздух, на волю - душу бы отвести - свежий воздух, чего еще надо!), потом сказал:
- Будьте спокойны. Теперь полный порядок - могу идти. Вы же рассказали о ногах и глазах. У меня они еще есть покамест. Счастливо оставаться, господа хорошие.
Оба глядели с лестницы ему вслед, пока он шел по тесному, загроможденному двору. Шляпу-котелок он надвинул на глаза и, перешагивая через лужу разлитого бензина, пробормотал:
- Эка мерзость! Коньяку бы пропустить рюмку… Кто подвернется, тому - в морду… Где бы здесь горло промочить?
БИРЖЕВАЯ ХРОНИКА: ОБЩАЯ ТЕНДЕНЦИЯ - ВЫЖИДАТЕЛЬНАЯ. К ВЕЧЕРУ ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ ПАДЕНИЕ КУРСОВ. НА ГАМБУРГСКОЙ БИРЖЕ - ПАНИКА, НА ЛОНДОНСКОЙ - СПАД
Шел дождь. Слева, на Мюнцштрассе, сверкали рекламы. Кино - вот это что! На углу не пройти, люди толпились у забора, за которым начиналась глубокая выемка, - трамвайные рельсы словно повисли в воздухе; медленно, осторожно полз по ним вагон. Ишь ты, метро строят, новую линию, - значит работу найти в Берлине еще можно. А вон еще одно кино.
"Детям до семнадцати лет вход воспрещен". На огромном плакате - ярко-красный джентльмен стоит на ступеньках лестницы, а какая-то шикарная красотка обнимает его ноги; она лежит на лестнице, а он ноль внимания. Под плакатом надпись: "Без родителей. Судьба сироты в 6 частях". Что ж, зайдем посмотрим. Оркестрион заливался вовсю. Билет - шестьдесят пфеннигов".
У кассы толокся какой-то субъект:
- Фрейлейн, не будет ли скидки для старого ландштурмиста без желудка?
- Нет, скидка только для детей до пяти месяцев, если они с соской.
- Заметано. Нам в аккурат столько и выходит. Самые что ни на есть сосунки. Возраст - в рассрочку.
- Ну, ладно, пятьдесят с вас. Проходите.
За ним пробирается юнец, худенький, с шарфом на шее.
- Фрейлейн, а бесплатно нельзя?
- Чего? Скажи маме, пусть она тебя посадит на горшочек.
- Так как же - можно пройти?
- Куда?
- В кино.
- Здесь тебе не кино.
- А что же?
Кассирша, высунувшись в окошечко, стоящему у входной двери швейцару:
- Макс, поди-ка сюда. Вот тут один интересуется, кино здесь или не кино, Денег у него нет, Объясни-ка ему, что здесь такое.
- Вам желательно знать, что здесь такое, молодой человек? Вы это еще не заметили? Здесь касса по выдаче пособий нуждающимся, районное отделение. - И, оттирая юнца от кассы, швейцар показал ему кулак, приговаривая:
- Хочешь, могу сейчас выплатить!
Франц втиснулся в кино вместе с другими. Только что окончилась часть. Антракт. Длинный зал битком набит. Девяносто процентов мужчин в шапках - и не думают снимать их. На потолке - три завешенные красным лампочки. Впереди на возвышении - желтый рояль, на нем груды нот. Оркестрион надрывается. Потом стало темно, и началась картина.
Девчонке, которая до сих пор только пасла гусей, хотят дать образование, чего ради - непонятно. Видимо, самая середина фильма. Она сморкается в руку, при всех на лестнице чешет себе зад, - в зале смеются… Франца охватило странное чувство, когда вокруг него все засмеялись. Ну да, это свободные люди, хотят - смеются, никто им не запретит. И я среди них. Здорово!
Картина шла своим чередом. У элегантного барона была любовница, которая, ложась в гамак, задирала ноги кверху. Панталончики у нее - красота! Ай да ну! И чего они там возятся с грязной девчонкой-гусятницей? Подумаешь - тарелки вылизывает! Эка невидаль! Снова замелькала на экране та, другая, со стройными ногами. Барон бросил ее, и вот она вывалилась из гамака, полетела в траву и растянулась во всю длину. Франц пялил глаза на экран; быстро мелькали новые кадры, а у него перед глазами все еще женщина, вывалившаяся из гамака. Во рту пересохло. Тьфу, пропасть! А когда какой-то парень, возлюбленный гусятницы, обнял эту шикарную дамочку, Франца словно током ударило, мурашки забегали у него по спине, как будто он сам ее обнимал. Баба!
Неприятности всякие и страх - это еще не все. Это, брат, мура! Баба - вот что тебе нужно, чудило ты! Как он об этом раньше не подумал! Стоишь, бывало, в камере у окна и глядишь сквозь прутья решетки на двор. Иной раз пройдут женщины - на свидание там или убирать квартиру начальника. И тогда все арестанты льнут к окнам, пялятся, пожирают глазами каждую. А к одному надзирателю приехала как-то на две недели погостить жена из Эберсвальде, до этого он сам к ней ездил раз в две недели, так она времени даром не теряла - муженек на службе клевал носом от усталости и еле-еле ходил.
Франц снова на улице, под дождем. Ну, что делать будем? Человек он теперь свободный. Баба ему нужна! Нужна во что бы то ни стало. Какой воздух-то славный, и жизнь на воле вовсе не так уж плоха. Только бы встать потверже и не свалиться. В ногах у него так и пружинит, он не чует земли под собой. А на углу Кайзер-Вильгельмштрассе, за рыночными тележками, нашлась и баба. Какая ни на есть - все баба. Он тут же подцепил ее. Черт возьми, с чего это у него ноги, как ледышки? Он пошел с ней, от нетерпения до крови кусая нижнюю губу. Если далеко - не пойду! Но оказалось рядом: через Бюловплац, потом - мимо длинного забора, через парадное - во двор и шесть ступенек вниз. Женщина обернулась к нему. Сказала со смехом:
- Миленький, какой же ты торопыга. Чуть на голову мне не свалился.
Не успела она запереть дверь, как он облапил ее.
- Дай хоть зонтик убрать.
Но он тискал, мял, щипал ее, терся о ее пальто, даже не сняв шляпы. Женщина с досадой бросила зонтик.