Овцы хайдарали
Солнце оранжевым ломтиком дыни только еще поднялось над горизонтом, а старик уже добрался до райцентра. То ли рано еще было для большой толпы, то ли наступившие холода удержали людей дома, но сегодня не было слышно шума и нестройного гомона, обычных здесь в базарные дни.
Старый Сарсанбай остался этим доволен: "Не опоздал, слава богу. В разгар базара кого найдешь?"
Он тронул повод. Пегая кобылица, отдыхавшая опустив уши, будто ждала, встрепенулась и мелкой рысью пошла к реке. Дорогу она знала так же хорошо, как и хозяин. С тех пор как помнит она себя под седлом, добирается сюда каждое воскресенье, проходя весь Гиссар, а конец пути - у ветхой чайханы над узеньким деревянным мостом. Много лет назад весеннее половодье как-то размыло здесь все, и, когда вода спала, осталась широкая песчаная отмель, и берег сделался пологим и низким. И с тех пор с ранней весны до поздней осени каждый год собирается у моста, гудит, дымит жаровнями, звенит наковальнями, оглушает пестротой красок районный базар. И раз уж собираться у реки стало привычным для жителей этих мест, парни из окрестных кишлаков уходили на фронт тоже отсюда. Убогая чайхана с догнившими и обернутыми кусками толя столбами - память тех лет. Когда пегая кобыла была еще молодой и шустрой, старик привязывал ее к одному из этих столбов: сам же бродил по базару, потом дотемна просиживал в чайхане. Базар клубился, жил, расходился, читал полуденную молитву и возвращался. Пегая кобыла долго не могла привыкнуть к шуму и движению, несколько раз, оборвав привязь, убегала и тем доставляла множество хлопот занятому базарному люду. Однажды она даже стала, уперлась на полдороге и не пошла дальше, пока не отведала плети. Но все это было так давно, в молодости, что она и сама позабыла… Теперь она смирилась. Старому Сарсанбаю уже не нужно привязывать ее, пегая сама подходит к знакомому столбу. Старик прямо из седла слезает на супу под навесом, лошадь закрывает глаза и долго стоит не шелохнувшись.
Так было и сегодня. Старик сполз с седла, зашел в чайхану. Старый Сарсанбай опустился на колени возле разбитого окна - это было его место с тех пор, как поставили здесь чайхану, и если оно даже бывало занято, то с появлением старика немедленно освобождалось. Отсюда как на ладони видна базарная площадь и заметен каждый проходящий по мосту человек.
- А, Сарсанбай, жив-здоров как? - приветствовал старика чайханщик, подавая чайник и пиалу. - Снова к нам?
- Обуза я тебе, что ли? - проворчал старик, хмуря выгоревшие брови.
- Не бурчи, не бурчи… Жалею тебя - не видишь? Сам знаю, хуже ожидания нет ничего.
Сарсанбай не ответил. С утра у него было легко на душе, как перед исполнением желания, а тут слова приятеля испортили настроение. Хотел было даже обругать его: "Тебе-то что за дело, знай разноси свой чай!" - хорошо, язык не повернулся. В словах чайханщика Мадумара был понятный им двоим смысл.
Давно это было. Получив похоронную на сына, Мадумар не поверил, ждал десять лет. Не знавшая об извещении жена его сгорела от ожидания, умерла. Сам согнулся, высох, как щепка. И в конце концов не выдержал, потерял надежду, смирился с утратой. Единственное его занятие сейчас - чайхана.
И все-таки сказанное Мадумаром обидело старика. "Жалею тебя". Неужели он дожил до такого, сделался жалким? Сердце сжалось, горький комок подступил к горлу, и, не желая показаться слабым, Сарсанбай грубо огрызнулся:
- Вот дурной на мою голову… Ну и жду - так тебя, что ли? Кому ты нужен, кроме Азраила? С каких это пор ты взялся учить меня уму-разуму?
- Не ворчи, - улыбнулся миролюбиво Мадумар. - Что я, не понимаю? Только поверь, каждый базарный день тошнить начинает, вот как увижу твою рожу надоевшую, так хоть спасайся. Сидел бы на пастбище, пас бы своих овец, понадобишься кому - сам найдет… Как бы ты, старый черт, по дороге где-нибудь ноги не протянул!
- Ну уж это не твоя забота, найдется кому схоронить! - Старик уже овладел собой. - Да и упаси боже от чайханщика. Греющий руки на чае и от савана попользуется!
- Так бы и сказал сразу, старый. Только что заварил, на, залей свою злость.
Чайханщик Мадумар налил в пиалу свежего чаю и подал другу, сам присел рядом.
- Ничего не узнал? - спросил уже серьезно Сарсанбай.
- Узнал бы - послал к тебе человека.
Оба помолчали, и Мадумар, почувствовав неловкость, шумно отхлебнул из своей пиалы и спросил:
- Как Зеби, здорова?
- Ничего, не жалуется… - Сарсанбай смотрел в окно. - Еле отпустила сегодня. Узнала, что собрался сюда, в полночь отогнала кобылу на пастбище.
- Не разругал ее? Знаю я тебя…
- Нет. Ей тоже нелегко. Теперь уже не браню.
- Не надо… У нее ведь никого, кроме тебя.
- Да нет, только… - Сарсанбай рассмеялся старческим дробным смешком. - Не ругаю, но зачем она отогнала кобылу? Ведь знает, хоть пешком, а пойду. Да и кобыла прибежит ко мне, только кашель мой услышит. Все знает старуха и отогнала… Зачем?
- Наверное, жалеет тебя, - Мадумар попытался рассмеяться.
Сарсанбай был серьезен.
- Думаешь, мне ее не жалко? Одиночество - несладкая штука. Да ты и сам все знаешь. Но что мне делать? Это такой долг, который должен быть уплачен, - и все тут. Не могу же я взять его с собой в могилу. Она должна это понять. И еще…
- Ассалам алейкум…
В чайхану вошли люди, разговор прервался. Мадумар поспешил к своим чайникам.
Вскоре людской гомон, детский плач, мычание коров слились с выкриками торговцев и возмутили тишину утра, - будто горный поток влился в спокойные воды реки.
Старый Сарсанбай видел сквозь окно - ветхий мостик покачивался под ногами множества людей, как верблюд на ходу.
И в те дни покачивался так же… И когда провожал сына, и когда провожал Хайдарали…
Но только тогда люди шли все в одну сторону, и многие, очень многие не прошли по старому мосту обратно. Кто погиб, кто пропал без вести… От сына полгода не было писем, потом пришло… Он хорошо все помнит - в тот день был со стадом в Узумли, отогнал овец за реку, там на возвышенности только-только пробивалась поздняя трава, и - полдень как раз подошел - стал было доставать из сумки сузьму… И тут от кишлака донесся плач и, отдавшись в горах, вернулся таким громким, что он вздрогнул, почуяв неладное. Поднялся, посмотрел вниз. Увидел - женщина с распущенными волосами кричала, царапая себе лицо, бежала вдоль реки, приближалась. Он вначале не узнал ее, спустился ниже, и тут разглядел синее знакомое платье, и невольно попятился. Увидев его, Зеби зарыдала. "Гафур, Гафур…" - она не могла говорить и, всхлипывая, протянула мужу бумагу. Увидев синий бланк, он понял все. Мадумар тоже получил такое письмо…
Сарсанбай не плакал, только похолодели руки и ноги, застыл на месте. Единственного сына даровал ему бог - и этого отнял.
… А Хайдарали, товарищ Гафура, ушел скоро после своего отца, ушел - и пропал без вести. Сарсанбай сам провожал до старого моста товарища своего сына, больше некому было его проводить. Откуда они с отцом пришли в кишлак, так и не узнал Сарсанбай. Помнил только - дружили они с Гафуром, и было достаточно…
В день отъезда Хайдарали привез ему в телеге двух овец. Тогда ровно месяц исполнился, как получил Сарсанбай извещение о сыне…
- Ата, хочу оставить вам, - сказал, смущаясь, Хайдарали. - Может, мой отец раньше меня вернется - зарезали бы их, погуляли, а? Если вас не затруднит…
- Ладно, сынок, - сказал тогда Сарсанбай. - Пусть походят в стаде. Какие могут быть затруднения?..
На ветхом мосту прощался он с Хайдарали, как с родным сыном, дрожало сердце.
- Дай тебе бог уцелеть, сынок… - И, чтобы скрыть внезапно выступившие слезы, Сарсанбай к самому лицу поднял собранный женой узелок и уж потом протянул Хайдарали: -Возьми, Зеби на дорогу приготовила… Сможешь - навести могилу Гафура… В Сталинграде.
В шуме толпы и прощальном плаче услышал ли Хайдарали эти слова? Сарсанбай не знает, помнит только, как что-то говорил юноша и кивал головой…
Ушли с того дня, с того прощания двадцать пять лет, четверть века. Постарел, ослабел Сарсанбай, а сын его Гафур и названый сын Хайдарали так и остались в его памяти молодыми, сильными парнями. От Хайдарали так и не было никаких известий, и отец его тоже не вернулся. Оставленные Сарсанбаю две овцы разрослись в стадо в сорок голов, и, чтобы не смешивать их с общественными, чтобы с легкостью найти, когда вернется и спросит их хозяин, Сарсанбай каждой повязал на шею красный лоскут.
Но хозяин все не приходил. Жив ли он, мертв ли - никто не мог сказать. Ходил Сарсанбай по учреждениям, расспрашивал людей - но легко ли найти человека, если не знаешь ни фамилии, ни адреса.
Когда друг его Мадумар справил поминки по сыну, кто-то из гостей дал Сарсанбаю совет: "Брось ходить понапрасну, Сарсанбай, не изводи себя. Да и человек, вернувшийся из ада, станет ли разыскивать, вспомнит ли двух овец? Слава богу, голода нет, на базаре овец полно. Если уж ходить - пойди лучше всего на базар. Жив он - найдешь его там". Совет этот пришелся Сарсанбаю по душе, и с тех пор он не пропускает ни одного базара. В обычные дни он бродит со своим стадом от пастбища к пастбищу и усталый возвращается в конце недели домой.
Сколько раз уже председатель говорил ему: "Хватит вам, отец, работать, пусть молодые потрудятся", но старик не согласен. Как же можно согласиться - ведь все равно надо пасти стадо Хайдарали! Кто станет ходить за овцами чужака? А коли и будет пасти - так как пасти, чабан чабану рознь!
Но старость брала свое. Раньше, бывало, неделю на ногах - и не устанешь, а теперь и в полдня так умаешься, что ищешь, где бы присесть, а ведь пасет он сейчас всего лишь те самые сорок овец, - не то что прежнее большое стадо колхоза.