Если только может быть в человеке чистая, святая воля на добро, в это мгновение молитва к богу, какую в душе своей произнесла Эмма, молитва, в которой, забыв самое себя, она преобразилась в одно небесное желание добра, - эта молитва могла силою воли душевной сдвинуть горы и сбросить их в океан, как легкие песчинки! Будто непорочный ангел, коснулась Эмма - в первый раз в жизни - сердца мужчины и слышала под рукою своею его трепетание; но она не стыдилась и не краснела: она не глядела тогда на мужчину, сердце которого билось под ее рукою; взоры ее устремлены были на небо, где бесконечная, светлая лазурь казалась ей лазурью ока неизмеримого, пред коим пролетают века, как пыль, ветром свеваемая, и вселенная ветшает, как бедная риза, но оно вечно и неподвижно устремлено на века и на вселенную.
- Твои руки жгут меня, - прошептал сумасшедший. - Но сожги, сожги меня - мне так хорошо!
Дикий взор его угасал постепенно; он поднялся с земли и повел рукою по глазам, как будто снимая с них что-нибудь.
- Вы должны любить этого человека и слушаться его, - сказала Эмма, указывая на доктора. Сумасшедший робко взглянул на него.
- Пойдемте со мною, - сказал ему доктор ласково, - вам теперь и со мною будет хорошо.
Сумасшедший взглянул на Эмму, как будто спрашивая: велишь ли ты мне идти с ним?
- Да, идите с ним, - промолвила Эмма тихо.
Доктор взял безумца за руку, повел его и наткнулся на платочек, упавший прежде с груди Эммы. Он наклонился, поднял этот платочек и спросил у Эммы:
- Ваш ли?
- Ах, мой! - вскричала Эмма смешавшись.
- Возьмите его в руки и потом повяжите его на левой руке больного. Да не дурачьтесь же: извольте делать, что я говорю. - Неужели вам жаль этого дрянного лоскутка, если вы не жалеете всей своей воли для его здоровья? Знаете ли, чем вы, сударыня, жертвуете для него?
Эмма не отвечала ни слова и повязала платочек свой на руку сумасшедшего. Доктор повел его к калитке садика. Безумный не противился, но казалось, что он едва может идти; голова его тяжелела, глаза закрывались, ноги едва двигались. У калитки садика уже стояла великолепная карета княжеская; два высокие лакея в богатой ливрее растворили дверцы. Сумасшедшего почти на руках внесли в карету. Доктор сел с ним и, садясь, оглянулся на Эмму и на ее дедушку, неподвижно стоявших в садике; он усмехнулся, ласково махнул рукою. Дверцы кареты захлопнули; лакей закричал: "Пошел домой!", и карета загремела и быстро укатилась за ворота.
Эмма все еще стояла неподвижно. Что она думала? Не знаю. Дедушка подошел к ней, ласково обнял ее и заботливо спросил: "Ты вдруг так побледнела, моя Эммочка; что с тобою сделалось? Ты верно чувствуешь себя нехорошо? Пойдем, прими поскорее раковых жерновок!"
Эмма прижалась к дедушке, опустила голову на грудь его и заплакала.
- Эмма, милая Эмма! - говорил ей дедушка. - Вот и старушка наша возвратилась из города. Пойдем к ней.
Тихо повел он Эмму. Русые локоны девушки переплетались с седыми волосами старика, и слезы юности падали на грудь его, среди разрушений времени вполне сохранившую чувство добра и любви к милым ему людям.
IV
В огромной диванной своего великолепного княжеского дома сидела княгиня С***. Комната была богато убрана и превосходно меблирована. Стены ее были красиво драпированы красным сукном с золотыми подборами. Против княгини, подле окна, сидел и глядел в окно на обширную Москву супруг княгини, князь С***. Он был в шелковом большом шлафроке. Впрочем, трудно было решить, что его занимало более: вид ли Москвы или пара болонок, которые прыгали, кусались и играли в комнате? Князь кликал их, бранил, ласкал, брал к себе за пазуху, ссорился, мирился с ними. Княгиня не принимала участия в его занятии, сидела подле столика, гоняла от себя собачонок, когда они подбегали к ней, и казалась весьма недовольною. Две колоды карт лежали перед нею на столике; княгиня не трогала их. Наконец она громко позвонила. Вошел лакей.
- Ну? - сказала она вошедшему лакею.
- Они изволили возвратиться, - отвечал лакей.
- Так что ж ты не зовешь его ко мне? - вскричала княгиня так сердито, что лицо ее покраснело от досады.
- Докладывал; изволили пойти к его сиятельству; сказали: приду.
- Поди же, попроси его пожаловать ко мне скорее, да учтивее говори, болван! - закричала княгиня. Лакей ушел.
- Матушка, - тихо проговорил тогда князь, зажимая рот собачке, залаявшей от громкого восклицания княгини, - ты испугала моего Коко!
- Мне кажется, князь, этот гадкий Коко заставляет вас забывать, что кроме его есть что-нибудь на свете.
- А что же такое есть еще на свете? - спросил князь, в недоумении поднимая голову.
- Например, у вас есть единственный сын, и этот сын болезнию своею ведет ко гробу вашу жену.
- Вы знаете, княгиня, что я не люблю говорить об этом печальном предмете.
- Потому что вы эгоист, и если бы сын ваш скорее умер, вы порадовались бы этому как избавлению от скуки!
- Лучше умереть, княгиня, нежели остаться без ума.
- Однако ж есть примеры людей, в чинах и богатстве, вовсе лишенных ума. - Княгиня насмешливо взглянула на князя.
- То есть, не одаренных большим умом? хотите вы сказать, - отвечал князь, как будто не понимая намека княгини. - Они не сумасшедшие однако ж. Большой ум опять зло, и очень большое зло. Знаете ли, что я опытом узнал это?
- Не на себе ли самом?
- Нет! на чиновниках и людях, с которыми случалось иметь дела в жизни. Поверьте мне…
- Замолчите, сделайте милость! - прервала с досадою речь его княгиня. Князь испугался, молчал с минуту, потом опять старался завести разговор.
- Ты не поняла меня, mon amie, - начал он тихо и ласково, - я сказал, что лучше пожелаю смерти моему милому Полю, нежели соглашусь видеть его на всю жизнь сумасшедшим.
- И вы говорите об этом так хладнокровно, как будто речь идет о вашей гончей собаке? - вскричала княгиня.
- Надобно философически смотреть на вещи. Вы знаете правило Гельвеция…
- Я знаю одно, что только сердце матери способно чувствовать и оценить потерю сына.
- Но разве мы не приняли всех мер, mon amie? Наш доктор…
- Ваш доктор - пустой ученый говорун!
- Помилуйте: его европейская слава, письма Гуффланда, рекомендация Франка и Аберкромби…
- Вся ваша Европа дура!
- Но я сам говаривал с ним…
- Вы, сударь, бесчувственное создание!
- Но, вы сами, княгиня…
- Что же я разумею в их глупой науке, в этой медицине? Одно вижу я, что все доктора обманщики и нас дурачат.
Князь не отвечал, как будто решительный тон княгини убедил его в истине всего, что говорила княгиня. Он начал глядеть в окно и напевал вполголоса:
Dans ma cabane obscure
Toujours soucis nouveaux;
Vent, soleil, ou froidure,
Toujours peine et travaux!
В это время послышались в другой комнате тяжелые шаги доктора. Приближение его произвело чудное действие на княгиню: она поправила свою шаль, небрежнее села на диван, улыбка вдруг появилась на лице ее и, как будто веселою маскою, закрыла всю ее досаду. Никто не узнал бы теперь в этой ловкой, светской, ласковой женщине сердитой барыни, бранившей мужа своего, доктора и всю Европу за минуту прежде.
- Мой любезный г-н доктор, - сказала княгиня, - я ждала вас нетерпеливо.
- Як вашим услугам, княгиня, - угрюмо отвечал доктор. - Что вам угодно?
- Могу ли думать о чем-нибудь, кроме одного!
- Теперь в самом деле, княгиня, пришло время доказать на деле ваши слова: точно ли думаете вы только об одном, то есть о жизни вашего сына.
- О жизни? Боже мой! вы меня пугаете!
- И не думал пугать: вы решительно можете спасти его - или погубить, также решительно.
- Спасти! Говорите, ради бога, говорите, г-н доктор.
- Да! это в вашей воле. Более говорить нечего. - Доктор спокойно сел на диван и начал нюхать табак из своей огромной золотой табакерки.
- Сжальтесь над беспокойством матери, скажите скорее!
- Но я не имел еще чести слышать вашего ответа на первые мои слова.
- Чего пожалеем мы для нашего Поля! Деньги - все что вам угодно!
- А если бы это стоило пол-имения вашего?
- Г-н доктор! я не понимаю…
- А, кажется, очень понятно: если бы это стоило пол-имения, сказал я. Дело идет не о таком лечении, где говорится только о возможности вылечить, - нет! Сын ваш через полгода непременно будет здоров, как первый едок лондонского бифштекса и первый боксер смитфильдского рынка, или вы можете сказать мне в глаза, что я величайшая скотина, и приказать вашим лакеям вытолкать меня в шею!
- Ваша услуга будет оценена во что вам угодно.
- Моя услуга уже оценена тем, что вы мне договорились платить и платите. Больше мне ничего не надобно. Понимаете, княгиня: ни одного талера лишнего! Не обо мне тут дело. И разве мог бы я сказать о самом себе, что вылечу наверное не только сумасшедшего вашего сына, но даже одурелую кошку?
- Я вас не понимаю. И без этого я хотела спросить вас, что значит нелепое происшествие, о котором рассказывал мне управитель? Что это за немка? Что было в саду у нашего соседа? Мне крайне неприятна история, где может быть вмешано наше имя. Доктор молчал.
- Я хотела видеть сына моего, пошла к нему и увидела его спящего, накрытого каким-то женским платочком. Мне сказали, что он спит уже двенадцать часов сряду и вы не велели его трогать.
- Но, мой друг, - сказал князь, - разве ты не побоялась идти к нему в павильон?