- Инда!.. - небрежно и самодовольно ответил писарь. - Кровное, заработано все… благодарное население поднесло! Я не хвастун, а вам прямо, как умному человеку, доложу: генерал-губернатором, министром мне надо быть; образованный человек, а я писарь! Из Жуковского могу, из Лермонтова… Горько это, мизинца они моего не стоют; а жалованья мне 55 рублей и 33 копейки идет!.. приказы каждый день пишут!! - Он вдруг закрыл широкими ладонями лицо и заплакал.
- Полноте… - произнес я, - все перемелется, мука будет!
Плач прекратился. Писарь отнял от мокрого лица руки и принял вызывающую позу. - Сам я лучше всех знаю, что нужно делать, сам и распоряжусь! А это - лежи!.. - он потыкал пальцем в бугор под клеенкой. - Хоть ты и через ять, а лежи… и без разговоров, аминь!
- Смотрите, не вышло бы у вас чего-нибудь с земским!
- У меня?! А статья 62?! Ннет, шалишь! Обожай меня, вот что!..
Язык у моего собеседника заплетался все больше и больше.
- А это что за книги? - поинтересовался я, указав на переплетенные чудовища, башней возвышавшиеся на столе.
Писарь глянул на них и махнул рукой.
- Статистика!.. - с непередаваемым презрением ответил он. - Вот еще тоже, трижды анафема, где у меня сидит проклятая! - Он постучал себя кулаком по шее.
Волостная статистика - это база государственной. И, разумеется, мне захотелось познакомиться с тем, как она ведется в деревне. Я встал, развернул одну из книг и стал просматривать ее. Писарь скосил воспаленные глаза и наблюдал за мной; на еще не обсохшем от слез лице его появилось какое-то странное выражение, будто он ожидал что-то.
- Ого, как много свиней?! - вслух удивился я, заметив в соответствующей графе одной деревни огромную для нее цифру.
Юнцы подняли взгляды на писаря и вдруг оба фыркнули; у их патрона рот стал разъезжаться к ушам.
- Чего вы смеетесь? - спросил я подростков: те улыбались, переглядывались и молчали.
- Сказывай, Мишка… - разрешил развеселившийся писарь.
Получивший приказание мальчик встал.
- Михаил Степанович все население деревни к свиньям приказали присчитать!.. - скороговоркою ответил он.
Писарь даже завсхлипывал от схватившего его смеха, задубасил рукой по столу и опрокинул свой недопитый стакан.
- Как же так? - вымолвил я. - Почему?
- А потому что свиньи! - воскликнул писарь. - Чтобы чувствовали!..
- А если проверка будет?
- Кто же это станет проверять? Никогда! Ну, да я уже простил их, - снисходительно добавил он, - мор свинячий у них в этом году по ведомостям показываю…
- Какой мор?!
- Эпизоотию… - пояснил писарь. - Ветеринару знакомому командировку надо состроить… просил. Мне не жалко… все в моих руках. Но проси, а не приказы пиши! Уважай!
Я закрыл книгу и перестал интересоваться статистикой.
Стукнула дверь, и показался мой Никита. Он перекрестился на образа, поклонился писарю и подошел к перегородке.
- Готово, барин!.. - произнес он.
Тут только я заметил, что о дожде нет уже и помину: в задние окна глядел солнечный день. Я стал прощаться.
- Да помилуйте, куда же?! - взволновался писарь: - в винтик мы сейчас сыграем! Компания великолепная: фельдшер, урядник… Игроки - он чмокнул кончики своих пальцев - первый сорт!..
- Никак не могу: к полдню непременно надо к Раеву поспеть…
- Да чхать!.. завтра он все такой же будет… А мы сыграем!
- Не могу. Благодарю вас за приют…
Я пожал писарю руку и направился к двери. Он попытался было последовать за мной, но зацепился за ножку своего кресла и грузно повалился грудью на стол. Ноги у него разъехались циркулем.
- Проводить!!. - прохрипел он, весь побагровев от усилия встать. Оба его помощника вскочили и поспешили за мною.
Телега уже стояла у крыльца. Только что я взялся за облучок, сторож и оба юнца подхватили меня со всех сторон и как архиерея вознесли на телегу. Не успел я опомниться от этого сюрприза, - волостное правление оказалось далеко позади; я повернулся и увидал живую картину: на крыльце, крепко обняв столб, стоял писарь и махал мне вслед свободной рукой; трое остальных кучкой застыли в двух-трех шагах от него.
VI
Мелькнула старая, деревянная церковка с пятью зелеными главками, мелькнули два прохожих мужика, лица любопытствовавших баб в окнах изб, и опять кругом раскинулись зеленя и пашни, побежала Бог весь куда дорога.
- Сплоховали мы!.. - произнес Никита, оглянувшись на оставшееся позади село. - Свечку бы Миколе угоднику надо было поставить, а мы мимо церквы проехали! Впервой я в такую страсть попал!.. - добавил он, несколько спустя - а-я-яй!!! - Он покрутил головой: - Вот не верили вы про дом: с того и случилось так, что побывали в нем! Нет, уже теперь шабаш: тыщу рублев дай, не войду в него!..
- Ось-то не треснула у нас? - спросил я.
- Ось железная, что ей делается! А кореннику задние ноги ссадило телегой. Ну и гроза была!.. - он опять мотнул головой. - Прямо ведь в нас молонья метила…
Часа через полтора дорога опять втянулась в бор, по-видимому заповедный. Неохватные сосны купались вершинами в самой сини неба; кое-где мрачными громадами выступали столетние ели. Весь бор незримо дышал испарениями; густо пахло смолою и какими-то травами.
- Раевский бор… - сообщил мне Никита. - Таких лесов по всей губернии поискать!
- Богатый, что ль, этот Раев?
- При капитале, понятно! Сурьезный господин: кряж, сказать!
- Семейный, или холостой?
- Вдовый. Сынок есть в Москве.
- Учится, что ли?
- Сын-то? Отучился уже: в остроге сидит!
- Как в остроге, за что?
- Понятно, не за хорошие дела! Его в ниверситет послали, а он с товарищами в бунт. Ну их, сказывали, мясники ввели в резонт. А потом коих и посадили.
Дорога заметно побежала вниз. Стали попадаться ольха и березы, и скоро бор сменился густым чернолесьем. Сделалось гораздо свежей, послышалась перекличка птиц. Справа, рядом с дорогой, открылась узенькая недвижная речка, покрытая кувшинками; противоположная сторона ее заросла кустами и плакучими березами. Мы ехали почти по самому краю берега и то и дело отражались в воде, словно выныривали откуда-то из темной глубины.
Впереди заслонила небо довольно высокая гора; с вершины ее, из густой зелени на нас смотрели окна длинного, почернелого дома; мезонин его опирался на четыре низеньких колонны; весь скат горы к воде покрывал цветущий фруктовый сад: виднелись перекрещивавшиеся зигзаги дорожек, сбегавших к купальне.
- Раевка… - коротко молвил Никита.
Река омывала гору с трех сторон и терялась в кустах среди зеленых поемных лугов; показался мост на высоких деревянных сваях, огражденных свайными же ледорезами.
Мы прогремели по мосту и начали огибать гору по довольно пологой дороге. Кругом встали вековые ели; в одном месте парой блестящих глаз глянули окна боковой стороны дома, и опять он скрылся за косматыми, черно-зелеными великанами. Чудилось, будто мы где-то в дремучем лесу, а там, на вершине горы залег стан разбойников, ухоронившихся среди вечных сумерек.
Мимо двух красных каменных верстовых столбов мы въехали на большой четырехугольный двор. Первое, что мне бросилось в глаза, была стоявшая середи него, расставив ноги и опершись на суковатую палку, сутуловатая, приземистая фигура в серой велосипедной фуражке блином и в холщевой куртке с таким же широким поясом.
- Барин сам!.. - вполголоса предупредил меня Никита и остановил около него лошадей. Раев не шевельнулся.
Я спрыгнул с телеги и отрекомендовался. Глубоко запавшие в орбиты маленькие карие глаза не мигая глядели на меня из-под низкого, круто выгнутого лба.
- Очень рад!.. - отрывисто, сиповатым басом ответил Раев, протягивая мне не в меру длинную, орангутанговую руку. Силы он, должно быть, был непомерной. "Сурьезный господин", вспомнились мне слова Никиты.
- Прошу откушать, обед на столе…
Мы двинулись к дому. Он был одноэтажный; окна так низко начинались от земли, что легко можно было бы переступить со двора прямо в комнаты. Через крытую веранду мы вошли в переднюю, обставленную по-старинному, кониками, Раев повесил на олений рог фуражку-блин, я сделал то же. Миновали длинный, пещероподобный зал с зеркалами в потемневших и облупившихся рамах в простенках, растворенная дверь ввела нас в столовую. Из нее выглянула взъерошенная, давно не бритая физиономия и скрылась.
На четырехугольном столе, накрытом только прорванною в двух местах сиреневой клеенкой, белел одинокий прибор.
- Стул и еще прибор!.. - отрывисто бросил приказ Раев. - Прошу покорно! - он сунул на подоконник палку и указал рукой на тяжелый дубовый стул, пододвинутый взъерошенным лакеем. Последний был тощ, сер из лица и казался плотно запеленутым в замасленный, наглухо застегнутый сюртук; на шее его под синим воротничком висел узкий, черный галстух.
Мы сели. Раев взял с тарелки далеко не свежую салфетку, вскинул вверх темную бородку-клинышек, заткнул краешек салфетки за воротник и уставился на меня.
Сходство его с гориллой выступило еще разительней: этому способствовали необыкновенно большие, мясистые уши и густые, коротко остриженные волосы, дыбом щетинившиеся на квадратной голове; в них серебрилась седина.
- И не лень вам из-за каких-то книг сотни верст колесить? - заявил он.
- Наоборот, это чрезвычайно интересно! - ответил я. - Мои поездки - калейдоскоп красоты и впечатлений!
- Хороши впечатления! - с насмешкой произнес Раев. - Постоялые дворы, клопы, грязь… Или вы еще сей прелести не вкусили?