II
Взоров поднимался на холм, где триста лет скромно возвышается королевская обсерватория. Он загребал ногами сухие листья, вроде что-то искал в них; слушал шуршание, и было странное ощущение, как будто идет к небу, причем по нулевому меридиану. Небо казалось близким, за стеклянным куполом обсерватории плыли плотные тучки, как небольшие дымные острова, и серой пеленой затягивало дальний горизонт. Небесная высота оставалась чистой, голубовато-стальной, блесткой от яркого солнца, уже по-зимнему холодного. Прозрачный воздух как бы застыл, и здесь, на холме, было морозно; золотистые листья разукрасило бело-игольчатыми кружевами, и они ломко похрустывали под ногами, а редкие лужицы, затянутые тонким ледком, зеркально сверкавшие, скрежетали, как битое стекло.
Взоров остановился у громадного пологого ствола дуба, пожалуй, в пять человеческих охватов. Железная табличка с потемневшим к осени текстом, слегка заржавевшая, сообщала, что этот исторический дуб, проживший пятьсот лет, погиб в конце прошлого века. Во времена же, когда Гринвич являлся королевской резиденцией, под его обширной кроной устраивались придворные танцы, и именно здесь "король-обжора" Генрих VIII познакомился с юной Анной Болейн, ставшей вскоре его очередной женой. А всего у этого сумасбродного, жестокого правителя их было шесть, и ко всем к ним он был безжалостен - Анне Болейн по его приказу отрубили голову. Однако их дочь унаследовала престол и стала знаменитой Елизаветой Первой, которая под этим дубом любила устраивать пышные чаепития…
"А ныне, спустя четыреста лет, - невольно подумалось ему, - на английском престоле Елизавета Вторая. При первой Елизавете началось возвышение Англии, а при второй?.."
Он наконец поднялся на вершину к медной полосе нулевого меридиана и, как все, ритуально постоял над ним, расставив ноги: одну - в Западное полушарие, другую - в Восточное. И смотрел на бесконечную панораму Лондона: отсюда город был виден весь, небрежно разбросанный вдоль извилистого полноводья Темзы - крошечные небоскребы, игрушечные портальные краны, спичечные заводские трубы… Гигантский агломерат уменьшенно, как на рельефном макете, распростерся внизу, у его ног…
"Потому-то, видно, и был веками во владении монархов Гринвичский холм, пока не обосновалась здесь обсерватория", - думалось ему.
Взорову не хотелось расставаться с панорамой города, и он, увидев в отдалении одинокую скамейку, поспешил к ней, подальше от бестолковой толкотни туристов, восторженных вскриков, дурацкого смеха на нулевом меридиане. Городская панорама примагничивала, и он, уже сидя в одиночестве, невольно думал о том, что, собственно, привело его сюда, в Лондон, на Гринвичский холм, к нулевому меридиану - о вероятности в м г н о в е н и е все это испепелить. Ядерный взрыв - и от Лондона, от всего этого гигантского человеческого муравейника ничего не останется.
Нет, воображение не рисовало ему искалеченные черные остовы, пепельно-кровавое зарево, обезжизненную пустыню - он не хотел представить все это, но думал именно об этом, потому что уничтожение реально, возможно; и где-то, скрытая а лесах, в его российских лесах, существует ракета-носитель…
Нет, он не хотел об этом думать, потому что это - абсурдно, но все равно думал, понимая, что завтра на митинге тысячи, десятки тысяч глаз будут смотреть на него как на представителя этой р а к е т ы; и он, именно он, не самый главный ее представитель, должен убедить эти тысячи в том, как все советские люди не хотят, не желают, не мыслят ядерной катастрофы, а хотят, желают и мыслят, чтобы никогда, ни за что, ни при каких условиях не допустить применения ядерного оружия.
Он понимал, что на митинге, на английском митинге, ему лучше всего произнести краткую и емкую речь, обращенную к уму и сердцу всех и каждого из присутствующих. Он чувствовал, что может и хочет сказать такую речь, найти слова - английские слова! - доходчивые и точные, а потому уже испытывал нетерпение взяться за их поиск - неслучайно ведь выбрался он сюда, на н у л е в у ю д о л г о т у…
Взоров опять смотрел на панораму Лондона, и то, что город лежал во всей своей обнаженности, в небесной незащищенности, тоже казалось ему неслучайным - он должен был очутиться на Гринвичском холме, и именно сейчас, чтобы понять больше, глубже, трагичнее: все в человеке и все от него…
Взгляд его скользил вдоль Темзы, задерживаясь то на мощных металлоконструкциях фордовских заводов в Дагенхэме, то на высотных домах бывших королевских доков в Докленде, то на скученности Сити, то на шпилях Вестминстера - и все по восточному побережью, а возвращался, не задерживаясь, по пестрой неорганизованности западных берегов. Рождавшаяся мысль торопила его: вот с этого вида, с этой панорамы, с нулевого меридиана надо и начинать, говорил, волнуясь, себе, потому что все-таки неслучайно ему открылась нулевая долгота нынешнего человеческого существования. И его поймут, должны понять… Это касается всех!..
Взоров спускался с холма в спокойной убежденности, думая о том, что придется попросить Дарлингтона заказать ксерокопии привезенного им текста, экземпляров сто, чтобы распространить среди участников митинга. Сам же он просто упомянет о последовательности советских мирных инициатив, изложенных в этом тексте, о чем никто не прочтет в английских газетах…
Ветлугин уже ждал его на просторных ступенях Военно-морского музея.
- Как вы себя чувствуете, Федор Андреевич? - отчего-то сразу спросил он.
- Хорошо, Виктор, очень хорошо, - твердо отвечал Взоров.
III
Джон и Эвелин Дарлингтон с искренней радостью встретили Взорова.
- Что с тобой случилось, Федор? - сразу же обеспокоенно спросила Эвелин.
- Немного прихватило сердце, но все уже прошло, - небрежно махнул он рукой.
- Выглядишь ты усталым, - не согласилась она, зорко и по-медицински профессионально всматриваясь в него. - Может быть, пригласить нашего доктора? Он живет совсем рядом.
- Ни в коем случае! - сразу, даже резко отринул он ее заботу. И смягчился: - Пожалуйста, Эвелин, не беспокойся. Я терпеть не могу докторов.
- Ты как Джон, - несколько вынужденно улыбнулась она, но глаза оставались беспокойными. - Тоже не может их терпеть. Будто они только для того и существуют, чтобы доставлять неприятности.
- Вот именно! - воскликнул весело Дарлингтон и поднял вверх указующий палец. - Смотри, какой он молодец! Не то что я, твой старый петух.
- Действительно петух! Тебе бы только прокукарекать, - с нежной ворчливостью заметила она. - Ну ладно, решайте мировые проблемы, а меня ждет кухня.
Они прошли в уютный небольшой кабинет, глухую стену которого занимали книжные полки. Боком к окну стоял письменный стол, так, чтобы свет падал слева, а в противоположной стороне размещался газетный столик под оранжевым торшером и два мягких удобных кресла. Стену украшала копия знаменитой картины Лоуренса Лаури "Индустриальный пейзаж в Мидленде" - скопище краснокирпичных фабричных корпусов, дымящих труб, крошечных человеческих фигурок, а снежный день, холодяще-сырой и тусклый, создавал настроение тяжести и подавленности. И все же картина притягивала какой-то грустной раздумчивостью об индустриальной правде века.
Остальное же пространство и этой стены и дверной занимали разных размеров медные пластины в простых деревянных рамках с изображением первого магистрального паровоза Стефенсонов, первого железного моста в Коулбрукдейле, автомобиля фирмы "Ролсс-Ройс", самолета братьев Райт; несколько индустриальных пейзажей, в частности, угольной копи с огромным шахтным колесом, а также гербы различных британских тред-юнионов.
Газетный столик заполняли металлические банки с разносортным пивом, стаканы, бутылочки с тоником, содовой водой и солидно возвышались бутылки шотландского виски "Бэллз" ("Колокола") и джина "Бифитер", на этикетке которого был изображен стражник в красном камзоле у ворот Тауэровского замка. На трехъярусной хрустальной вазе аккуратно и аппетитно разместились соленые печеньица, сухарики, соломка, орехи.
- Ну, что будем пить? - спросил хозяин.
- Кстати, - всполошился Взоров, - по традиции я прихватил для "профсоюзного Черчилля" бутылку армянского коньяка.
Он открыл атташе-кейс и протянул подарок.
- Что ж, - сказал Дарлингтон, улыбаясь, - русские, как всегда, не дают права выбора. Сначала определяют тебя в черчилли, а потом начинают спаивать армянским бренди. Спасибо, Федор, но я предпочту рюмочку после ужина, а пока на аперитив выпью красного английского пива. Так, что вам?
Взоров тоже предпочел стакан пива, а Ветлугин выбрал джин с тоником. Он отошел к окну и принялся разглядывать книги, чтобы не мешать их разговору.
Взоров с Дарлингтоном опустились в кресла.
- Ну, Федор, первым делом сообщи мне, на сколько миллионов увеличились советские профсоюзы? - подшучивая, спросил хозяин. - От имени какой великой армии ты теперь выступаешь?
- За время, которое мы с тобой не виделись, - принимая шутку, отвечал Взоров, - армия советских профсоюзов, пожалуй, увеличилась миллиона на два.
- Что ж, похвально: за полгода - на два миллиона. У нас идет сокращение профсоюзных рядов, а у вас - рост. Между прочим, - с хитрецой заметил он, - легко все же работать нашим пинкертонам из Интеллидженс сервис: вы сами о себе рассказываете. Даже не надо анализировать, так как ясно, что вступило в жизнь два миллиона новых рабочих и служащих, а также студентов. Разве я ошибаюсь?
- Не знаю, Джон, - чуть нахмурился Взоров: ему не хотелось продолжать этот диалог. Но Дарлингтон не отступал.