- Послушай, Джон! - крикнул рыжеватый парень с одутловатым лицом, сплошь покрытым бледными веснушками, и с зеленоватыми, по-кошачьи округлыми глазами. По выговору он был с Восточного побережья, из Гулля или Ньюкасла, а вернее всего, из какого-нибудь городка неподалеку. - Так вот, Джон, наша местная газета написала, что ты пригласил русского генерала. Слышите? Вы даже не представляете, чего они написали! Вот! Вот слушайте. - Он раскрыл газету и принялся читать. - "…русский генерал у колонны Нельсона в Лондоне торжественно поклянется, что в следующий пятилетний план Советы обязательно оккупируют Британские острова, и Британия станет красной под властью профсоюзов во главе с мистером Джоном Дарлингтоном". Ну, каково?
- А ты напиши письмо редактору, - посоветовал он без улыбки, прищурясь. - Мол, получил разъяснение при свидетелях от самого Дарлингтона. Он, мол, официально заявил, что приглашал также американского генерала, но тот отказался. Почему? А потому, что считает Британию давно уже оккупированной. - И опять дружный хохот всколыхнул замкнутое пространство площади. А он в смехе добавил: - Успокой редактора: мол, русские опоздали.
- А если серьезно, Джон? - вмешался пожилой шопстюард Энди Вильсон, токарь моторного завода под Ковентри. Дарлингтон знал его со времен молодости. Однажды, сразу после войны, тот даже был одним из его главных соперников на выборах в региональные секретари, но с тех пор, с того поражения, больше ни на какие профсоюзные должности не претендовал. А ведь до сих пор красив, подумал о Вильсоне Дарлингтон, стараясь только не замечать какой-то постоянной обиженности в его серых глазах, болезненно нахмуренного лба, а, слушая того, с любопытством разглядывал его тщательную волнистую прическу с аккуратным косым пробором, теперь уже полиняло седую, с желтизной. - Скажи нам всем: сам-то ты веришь в то, что затеял? Или придумал, как красивый жест, перед собственной отставкой? Ты прямо отвечай: зачем это нам? Зачем нам впутываться в политику?
Все примолкли, насторожились. Что ж, он ожидал этот вопрос и именно от такого, как Вильсон, с замшелым, узколобым мышлением, неколебимым в своей самоуверенности. Но сомневались, конечно, не только такие, как он. На исполкоме Джон Дарлингтон как раз и собирался всем им отвечать, но вот приходилось раньше. А о Вильсоне ему подумалось - с сожалением и грустью: нет, не преодолел в себе то давнишнее поражение, завидует, до сих пор не смирился…
- Знаешь, Энди, - сказал задумчиво, - твой вопрос абсолютно справедлив, и я развернуто отвечу на исполкоме, а сейчас упомяну лишь об одном: сожалею, искренне сожалею, что не начали всего этого раньше. Вижу свою вину. - Он помолчал, а Энди Вильсон горделиво расправил плечи и скептически, снисходительно смотрел на него: мол, уел тебя, ну-ка выкрутись! Дарлингтон, вздохнув, продолжал: - Что касается красивого жеста, Энди, то разве до него, когда мы подошли к пропасти? Мы - это все человечество. Я лично осознал грозящую опасность, пусть, по-твоему, поздно, но хочу, чтобы и другие осознали. Вовремя, Энди! Почему должны выступить профсоюзы? Отвечаю: мы мощная организованная сила. Зачем, спрашиваешь, должны ввязываться в политику? Это уже не политика, Энди. Это - вопрос жизни. Жизни миллионов людей, всех нас. Я так думаю.
"Правильно, Джон!", "Мы согласны!", "Кому же как не нам!" - раздалось со всех сторон.
- Кто-то всегда должен начать. Если начнем мы, Энди, я уверен, нас поддержат многие, все профсоюзное движение, - твердо закончил Дарлингтон.
Глава третья
Нулевая долгота
I
Лишь только Взоров пробудился, как в тот же миг возликовал: жив! Открыл глаза: на сдвинутых шторах сливочным маслом просвечивали солнечные пятна. Пошевелился: булыжник исчез, руки свободно поднимались, в голове - ясность и пустота, которую следовало бы заполнить. Он сел; потом встал; потом прошелся - как-то воздушно, неуверенно: вроде бы долго болел, разучился двигаться по-обыкновенному, с тяжестью. Что-то смутно помнилось, не мог сосредоточиться, сообразить: как, почему? Осмотрелся. Ну да, Лондон, гостиница, снотворное… Ах, прекрасно жить!
Ходил, упорно ходил взад-вперед и чувствовал, как тяжелеет, как тверже, увереннее становятся шаги. Возвращались обрывками мысли, но что-то им мешало, рассеивало, не давало овладеть сознанием. Он вспомнил, что долго был т а м, где сплошная чернота и никакого света. Он измучился беспредельно, пытаясь вернуться назад, вырваться, а когда совсем уж отчаялся, смирился с безнадежностью, вдруг пробудился, возликовав: жив!
Значит, думал он, побывал т а м?.. И все-таки вырвался?.. И продолжаю жить?.. Ослепительная радость вновь вспыхнула в нем; запульсировало, заколотилось сердце; он по-новому ощутил себя прежним, тем, каким всегда был.
"Никогда не сдаваться, - сказал себе, - никогда!.."
Он распахнул шторы: нежное осеннее солнце краем высветило крыши домов напротив - как бы застенчиво, смущенно. Голубоватую сталь небес хмурили темные тучки, а в прорези улицы виднелся золотисто-оранжевый листопад сквозь голые ветви деревьев Гайд-парка. Внизу, на уличном пересечении, двигались маленькие люди, проносились машины… "Жив!.. Жив!.." - повторял себе.
Посмотрел на часы: начало второго. Вспомнилось: Ветлугин должен зайти в два. Умылся, оделся, решил позвонить ему. Виктор искренне обрадовался - его бодрому, уверенному голосу, тому, что все обошлось. Предложил вместе пообедать - есть ему хотелось, как новорожденному, но Виктор уже поел, к тому же выяснилось, что у того давно запланирована встреча, которую никак нельзя отменить.
- Знаешь что, - сказал Взоров, чуть расстроившись, - поступим, пожалуй, так: ты уж не посчитай за труд - свяжись с Дарлингтоном и получи подтверждение на сегодняшнюю вечернюю встречу. Мне, безусловно, надо с ним повидаться. Минут через сорок, через час позвони мне. Думаю, что успею пообедать, а?
- Я просто подъеду, Федор Андреевич. У меня до встречи уйма времени, да и по пути.
- Хорошо, - сказал он, - жду тебя.
С жадно-торопливым удовольствием, которого не помнил, может быть, с детства, но которое, оказывается, незабываемо, он съел овощной суп и пожалел, что неприлично заказать вторую порцию. Свежая дуврская камбала, выловленная, как сообщалось в меню, "вчера у меловых берегов Английского пролива", с нежно поджаренным картофелем и особым майонезом, смешанным с мелко порезанными огурцами, тоже была великолепна. Он съел еще йоркширский пудинг и к удивлению официанта заказал "чай по-русски" - с лимоном.
Подписав счет и проставив свой номер, он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Было довольно тепло, хотя к концу приближалась осень. Он стоял у беломраморной колонны на небольшой площадке у входа в отель и улыбался.
Таким и увидел его Ветлугин, выходя из машины, и сразу почувствовал его рассеянное, счастливое состояние, какое бывает, скажем, у спортсменов, когда они неожиданно победили, причем сильнейших соперников.
Взоров обрадовался ему.
- Ну, как наши дела?
- Все хорошо, Федор Андреевич. Мистер и миссис Дарлингтон с нетерпением ждут вас в семь часов у себя дома. Джон очень беспокоится о вашем самочувствии.
- Знаешь, чего, оказывается, желает больше всего нормальный человек? - в тихой задумчивости улыбался Взоров. - Просто жить. Да, просто жить! Знаешь, мне очень хотелось бы сейчас покататься по Лондону. Просто проехаться, притормаживая там, где вздумается.
- Я очень сожалею, Федор Андреевич.
- Не беспокойся, я все понимаю.
- Честное слово, Федор Андреевич, не могу связаться с человеком, с которым условился о встрече. Он только утром приехал из Кардиффа, и разыскать его в Лондоне невозможно.
- Не беспокойся, я действительно все понимаю, - повторил Взоров. Он пребывал в блаженном, всепрощенческом настроении. - Понимаешь, ел свежую камбалу…
- Вы, может быть, в машине подождете? Наш разговор минут на пятнадцать, двадцать…
- …послушай: камбалу, выловленную у меловых берегов Английского пролива. Пролива, который отделяет Англию от континента и который мы привыкли называть Ла-Маншем, по-французски. Как все условно в мире! Знаешь, о чем мне подумалось? В Гринвиче - нулевой меридиан, он делит нашу планету на два полушария: Западное и Восточное. На Запад и на Восток. И опять условность! Понимаешь, придуманная самими людьми. А жизнь - одна! У всех - одна… Знаешь, за столько приездов в Лондон я ни разу не побывал в Гринвиче. Разве не странно? Вот туда и съезжу сегодня, раз выпадает свободное время, а ты подскажи, как лучше добраться.
- Есть отличная возможность, Федор Андреевич. На прогулочном катере от Вестминстерского моста прямо до Гринвича.
- Прекрасно! Вот и взгляну на Лондон с Темзы. Чего желать лучшего? - радовался Взоров. - Очень даже хорошо.
- А часов в пять я смогу подъехать в Гринвич. Давайте встретимся у главного входа в Военно-морской музей. Тогда я в полном вашем распоряжении - и на сегодня, и на завтра, и на все дни, сколько вы здесь пробудете, - оправдывался Ветлугин.
- Ну, не станем терять времени?
- Конечно, Федор Андреевич.
- А знаешь, Виктор, все-таки прекрасно, когда начинаешь смотреть на жизнь просто… - Взоров помедлил, - …как на то самое, что и есть жизнь! Как внушить и себе, и другим, что жизнь… Ах, запутался! Ну, пошли, поднимемся ко мне. - И уже в лифте нашел слова, чтобы выразить свою мысль и свое чувство: - Жизнь, Виктор, хороша только тогда, когда она нормальна - без отклонений, без боли, без унижений. В этом и счастье, и достоинство. Да, да, - убежденно подтвердил он.