- Вы, мамаша, ее теперь не беспокойте,- предупредила сестра..- Ей уснуть надо. Я ей сейчас укол сделаю.Наташа очень боялась уколов, но тут она даже не обратила внимания на слова сестры. Пусть делают что угодно. Только бы, хоть ненадолго, забыть об этой неотступной, словно прилипшей к ее телу боли…Молодая развесистая березка, словно жалея Наташу, протянула к самому окну свои тонкие, гибкие ветви. Из окна виден круто уходящий вниз склон, поросший’ высокими соснами. В просветах между толстыми стволами видно широкое плесо реки, перехваченное лохматой грядой порогов, а дальше - пока хватает глаз - россыпь зеленых островов, опоясанных голубыми лентами проток и рукавов реки.
Все это мельком увидела Наташа, когда ее укладывали на койку. Но постоять у окна, распахнутого в красоту, не было сил. Сейчас она желала одного: скорее бы заснуть…
Проснулась Наташа вечером. Боль стихла, но шевелиться было страшно, и она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль усталого, будто чужого тела.
Отблеск заката широкой полосой окрасил потолок и стену над дверью. Соседка по палате спала, временами вздыхая во сне. И Наташе показалось, что она уже очень много времени в этой комнате с голыми стенами, а ее работа на лесоучастке и несчастье, столь, внезапно свалившееся на нее, отодвинулись куда-то так же далеко, как отъезд на стройку, как жизнь там, дома…
Воспоминание о доме вызвало тревожную мысль: как сообщить о случившемся матери?Наташа долго размышляла и решила: "Ничего не буду Писать. Напишу потом, когда выйду из больницы". А сама подумала: хорошо, если бы мать и сестренка пришли сейчас, посидели с ней… Нет, не хорошо. Снова горе для матери. А его и без того слишком, слишком много было… Нет, как только хоть чуточку легче станет, надо написать ей письмо - ласковое, веселое: пусть думает, что у дочки все хорошо…
Все хорошо… Нет, давно уже не все хорошо. И не в сегодняшней беде дело. Это пройдет, поболит и пройдет. Уже давно ей трудно и горько после памятного для нее разговора с Вадимом, когда разошлись их пути.
Может быть, она говорила с ним очень резко, очень обидно для него, но ведь она была права. Поступок его был постыдным, позорным. Сотни, тысячи парней и девчат мечтали об этой путевке, как о счастье, а он пришел в райком и с наигранной улыбочкой вернул путевку. Разве могла она говорить спокойно?
- Тебя захлестнула болотная романтика,- сказал он ей тогда, даже не выслушав до конца.
- Болотная? -с укором переспросила она.
- Ну, пусть таежная,- отмахнулся он, сдвинув брови.- Не в словах дело. А впрочем, где тайга, там и болото. Так даже в учебнике географии написано:
Он стоял перед ней, высокий, не по годам осанистый, и снисходительно усмехался.
- Вадик! Что ты говоришь?
- Я всегда говорю то, что думаю,-высокомерно ответил он.- Хотя бы это шло вразрез с мнением его величества коллектива. И надеюсь всегда быть искренним в своих словах и поступках. И даже не считаю это доблестью.
И тогда она сказ.ала ему:
- Вадим, мне жаль тебя!
Его большие серые глаза сузились и потемнели.
- Пожалей себя! - со злостью бросил он.- Послушная овечка в дисциплинированном стаде.
- А ты…-задыхаясь от волнения, выкрикнула она,- ты… благоразумный уж!
Он заставил себя улыбнуться.
- Пятерка по литературе оправдана. Впрочем, умолкаю. Ужи не жалят.
Он церемонно поклонился и ушел не оглядываясь.А она проплакала всю ночь.В оставшиеся до отъезда дни она не искала встречи с Вадимом. Наверно, и он не искал. Однажды они едва не встретились на улице. Но когда их разделяло всего несколько шагов, он резко свернул и скрылся за стеклянной дверью магазина. Проходя мимо, она взглянула на вывеску. Это был магазин фотографических товаров. Фотографией он не занимался. Это. она точно знала.
Она старалась не думать о нем. Старалась, но не могла. Много лет они были дружны. Между ними не было еще произнесено слов о любви, но они знали, что это впереди и что это будет. И вот все рухнуло. Он не поедет к ней. Она ему совсем не нужна…
Она корила себя за слепоту и беспечность, за то, что, гордясь им, привыкла смотреть на все его глазами и не заметила, не почувствовала, как он менялся день ото дня, как уверенность в своих силах перерастала у него в самомнение, а решительность и твердость - в деспотическое высокомерие.
Матери она ничего не сказала. Мать сама заметила и прямо спросила, едет ли Вадим.
- Нет,- ответила она.
После этого в доме больше о нем не вспоминали. Только, младшая сестренка Олечка как-то спросила:
- Почему Вадик к нам перестал ходить?
- Некогда ему по гостям расхаживать,- строго сказала мать.- Ему заниматься надо. К экзаменам готовится.
- Можно подумать, мама, что ты осуждаешь Наташу за то, что она едет,- вступилась Олечка за сестру.
- А-ты не думай,- просто сказала мать и улыбнулась.- Заступница!
…Нет, мать ее не осуждала. Наташа не услышала ни одного слова упрека. А разве ей было легко? Только теперь, очутившись в этой унылой палате, среди этих голых, печальных стен, Наташа впервые по-настоящему поняла, чего стоило матери ее безропотное согласие…
На другой день, уже под вечер, пришла Люба.
- Порядочки у вас тут! - сердито сказала она Наташе, насупив крутые бровки. От этого круглое ее лицо с коротким прямым носиком стало до невозможности строгим, так что Наташа не могла сдер жать улыбки.-Вчера не пустили. Спит. Сегодня - тоже спит. Сказала им: пока не увижу, не уйду. Чего смеешься, с ними только так и надо. Ну, а ты как? Болит?
- Меньше,- все еще улыбаясь, ответила Наташа.
- Девчонки тебя жалеют. Надька до утра проревела. Хотели бригадой к тебе идти - с работы не отпустили. Я одна с обеда отпросилась: В воскресенье все придем. На Аркашку злятся. А он тоже пришел к тебе.
- Кто он?
- Аркашка. Его не пустили. Вот, просил тебе передать.
Люба подала красную коробку. На коробке распластался в беге олень с длинными ветвистыми рогами.
Наташа нахмурилась, но взяла. Развернула вложенную в коробку записку.
- Чего пишет?
Наташа молча протянула ей бумажку.
- "Товарищу по несчастью",- вслух прочитала Люба.- Скажите! Тоже товарищ! Хорош! Правда?
Наташа ничего не ответила. Ее отвлек шум в коридоре. Там спорили.
- Куда я тебя поведу? - сердито говорила дежурная сестра.- Фамилию не знаешь?
- Так, поди, не одни же Натальи у вас тут лежат. Вчера ее положили.
- Ну, иди, иди, старый! Раз вчера, значит в этой палате.
Вошел старичок, маленький и седенький. Глаза у него были голубые, веселые, совсем не стариковские. По глазам и лицо - темное, иссеченное морщинами- казалось моложе. В длинном, не по росту, халате он выглядел совсем крошечным и смахивал на елочного гнома.; не хватало только бороды.
- Вот она, стало быть, девица Наталья,- весело сказал старичок, подходя к койке.- Ну, здравствуй, будем знакомы! Демьянычем меня зовут, Василием Демьянычем.
Наташа смотрела на него, ничего не понимая.
- Вы и вчера, дедуся, приходили? - спросила Люба.
- Приходил, девонька, приходил,- подтвердил старичок.- Федя говорит; "Сходи проведай, своих у нее никого здесь нет. Снеси,- говорит,- чего-нибудь вкусненького…" А чего снесешь? В магазине, кроме консервы рыбной, чего купишь? Принес вот тебе свой лесной гостинчик, ягодку голубичку,- и поставил на тумбочку в головах Наташи банку с ис-синя-черными ягодами.
- Спасибо, дедушка,-поблагодарила Наташа.
- Кушай на здоровье, красавица. От лесной ягоды вреданет, одна польза.
- А вы, дедуся, откуда… узнали, что Наташа здесь лежит? - спросила, наконец, Люба.
- Говорю, Федя послал, бригадир ваш Федор Васильевич. Сын он мне приемный,- пояснил старичок.
- Видишь, Наташа, какой он, Федор Васильевич! - сказала Люба.
- Такой, такой,- подхватил старичок,- обходительный он и душевный. Всегда такой был, с изма-летства…- И засмеялся дробным, стариковским смешком.- Из-за этой его обходительности раз даже в беду попал.
- Как это в беду? - неосторожно полюбопытствовала Люба.
- А вот я вам сейчас расскажу,- охотно отозвался старичок.- Как эта, значит, доброта его мне другим боком обернулась. Было это еще в войну, в последний-год. К весне, в марте, надо быть, или в феврале. Пошел я под вечер в баню. Завернула мне старуха бельишко, дала трешницу, и подался я. Еду в 7грамвае и гляжу, стоит солдат, в шинели, с котомкой, ну как есть Федя. А от него уж почитай три года и писем не было. И где он, живой ли, нет ли,- ничего не известно. У вокзала стал солдат сходить. Я за ним.
"Федя!" - кричу.
Обрадовался он.
"Наконец,- говорит,- свиделись. Третий год вам безответные письма пишу. Пришел домой, а там и дома нашего нету".
"Нету,- говорю,- разбомбили. На другой улице живем. Пойдем,- говорю,- скорей. Старуха все глаза повыплакала".
"Невозможно,- говорит,- батя. Два часа всего у меня сроку было. Поезд отходит. Надо свой эшелон догонять. Пойдем, батя! Выпьем по маленькой для встречи".
Зашли на вокзал в буфет. Народу битком. Остановил Федя официантку, симпатичную такую, беленькую, вроде как вот Наташа, остановил и подмигнул ей,- а парень он всех мер, ну да что вам говорить, сами знаете,- значит, подмигнул он ей, нашла она нам столик. Достал Федя из котомки пол-литра, банку консервов мясных, хлеба. Беленькая официанточка нам стаканы спроворила и по тарелке капусты тушеной, добрая душа, принесла.
Выпили по стаканчику. Федя меня угощает, а сам ничего не ест, все рассказывает да расспрашивает. Я говорю:
"Сам кушай, сынок".
Смеется:
"Я сыт, батя, а вам надо подкрепиться".