Только теперь Филипп Иванович понял, что случилось. Он должен положить билет члена партии. Тот самый билет, который сохранял в боях сухим, даже и в то время, когда сам был мокрым до нитки; положить тот самый билет, на котором, на уголке, осталась капелька его крови, напоминая о многих погибших друзьях, о неведомом никому героизме отца. Положить этот билет! Это было не в его силах. Он стоял, сгорбившись, и держал в руке красную, дорогую сердцу книжечку. Стоял и не двигался. А Каблучков подошел, взял билет за уголок, слегка дернул его и вернулся с ним к столу.
- Не имеешь права! - крикнул Николай Петрович, не сдержавшись. - Это можно только в обкоме!
- Я знаю, у кого можно взять и у кого нельзя, - ответил Каблучков.
Филипп Иванович с трудом смог бы вспомнить, как он вышел из кабинета…
В "Москвиче" по дороге домой Николай Петрович и Филипп Иванович молчали. Было тяжко.
А у гаража, после того как загнали автомобиль, Николай Петрович сказал:
- Ты не того… Не падай духом. Не теряй веры… в партию.
Филипп Иванович крепко пожал руку Галкину, долго держал ее в своей, будто прощаясь навеки, и тихо произнес:
- Спасибо… друг! - И ушел в темноту.
Было два часа ночи.
Филипп Иванович миновал свой дом. Он прошел село и оказался между двух полей - справа пшеница, слева картофель. Шел и шел. Потом остановился, посмотрел в темноту. И вдруг упал ничком в картофельное поле… Прижался щекой к мягкой земле и заплакал горько, безутешно.
Ночь была темная-темная! Тучи закрыли небо. Надвигался дождь. Где-то вдалеке сверкнула молния.
А в поле одиноко плакал человек, царапая скрюченными пальцами любимую землю.
Николай Петрович пришел домой. Поужинал через силу. Ел просто потому, что считал - есть надо обязательно. Так колхозница, похоронив дорогого человека, не забывает вынуть хлебы из печи.
И вдруг ему пришла мысль: "Малый-то он горячий. Как бы чего не сотворил с собой". Он встал из-за стола, не допив молока, и вышел.
Тихонько постучал в окно. Дверь открыла Любовь Ивановна, жена Филиппа Ивановича.
- Дома? - спросил Николай Петрович.
- Нет. А что? Он же с вами поехал.
- Дело-то какое, - замялся Николай Петрович. - Неприятность вышла.
- Не томите! Скорей скажите! - вскрикнула Любовь Ивановна.
- Не надо так волноваться. Все обойдется… Из партии исключили… Ну вот… куда-то ушел.
Любовь Ивановна потащила за рукав Николая Петровича в комнату. Она зажгла лампу, разбудила Клавдию Алексеевну. Она забыла, что стоит перед Николаем Петровичем без кофточки, и тихо плакала, без всхлипываний и причитаний - просто катились непослушные слезы.
- Что же это такое? - спрашивала мать не то сама у себя, не то у Николая Петровича. Она смотрела в пол, скрестив руки на груди и ссутулившись, - Где он?
- Ушел из гаража домой. Поискать бы надо… - А внутренне Николай Петрович ругал сам себя: "Вот я какой старый дурак! Человека в беде отпустил". И добавил: - Может, он в саду?
- Мама! Не в клети ли он лег спать? Не хотел нас будить и лег там. - Любовь Ивановна вышла из хаты, но сразу же вернулась и закричала: - Пойдемте! Поищем!
- Не кричи, Люба, - строго сказала мать. - Пойдем, девонька. Спасибо тебе, Петрович.
- Может, и мне с вами?
- Не надо. Побудь тут, может, без нас придет… Если надо, кликну сама.
Шли они молча. Материнское чутье подсказывало: "Если ушел от гаража домой, то прошел мимо хаты, значит, так и пошел в поле, пошел прямо и прямо - горе не даст кривулять. А если шел прямо и прямо, ничего не случится. Когда человек идет прямо - выдержит".
- Ничего не случится, - сказала она вслух, подтверждая свою мысль. - Не горюй, Люба. Обойдется.
Светало. Филипп Иванович сидел сбоку дороги в картофеле и смотрел на зарю, положив подбородок на колени. Тут и увидели его мать и жена.
Он сидел к ним спиной. Любовь Ивановна упала ему на плечо и говорила:
- Филя! Не надо так. Надо держаться. Правда сильнее, Филя.
Николай Петрович после ухода женщин, с рассветом, пошел в сад, спустился к речке, постоял там и вернулся на крыльцо Филиппа Ивановича. Он сел и задумался, наклонив голову. Казалось, дремал. Но он думал. Это была не первая его бессонная ночь - их было много, беспокойных и трудных бессонных ночей. Солдат революции, Галкин всегда думал, жизнь многому его научила. Взвесив все, он решил: Филипп Иванович вернется. И еще думал он о Каблучкове и о многом ином. Не перечислить всего, о чем может думать человек, отдавший всю свою жизнь народу, партии. С тех пор как он взял в руки винтовку, еще молодым рабочим, ни один день не принадлежал ему лично.
Николай Петрович услышал шаги, поднял голову и улыбнулся.
Филипп Иванович спросил:
- Испугался?
- Не то чтобы испугался, а…
- Зря. Не веришь мне?
- Как тебе сказать?.. Человек же ты… Может струна лопнуть. А натянулась она донельзя.
- Ну, пойдем в хату. Люба! Достань нам поллитровку. Спать надо. А так - не уснем, - сказал Филипп Иванович.
Он умылся. Сел за стол против Николая Петровича. И тот заметил в осунувшемся лице Филиппа Ивановича что-то новое: за ночь появилась еще морщина на лбу, ко во взгляде выросла уверенность. Казалось, он постарел сразу на несколько лет, и Николай Петрович подумал: "Сам себе душу вытряс".
- Так что выдержишь? Вытерпишь? - спросил он.
Филипп Иванович кивнул головой и налил в стакан водки.
- Вот этого-то и не надо бы, - возразил Николай Петрович.
- Надо, - твердо сказала мать. - И - спать. Спать. Помогает.
- Ну что ж сделаешь, надо так надо. Не за горе, а за надежду! - Николай Петрович выпил залпом.
Они поели. Посидели немного молча. Обе женщины вышли, оставив двух мужчин наедине.
- А это уберем, - сказал Николай Петрович. - Пить больше не будем.
Филипп Иванович заткнул бутылку пробкой и поставил в шкаф.
- Может, и еще год постоит… До следующей "надежды"… - проговорил он, отходя от шкафа и снова садясь против Николая Петровича.
- Ну что ж, вера в тебе есть, сила в тебе есть - устоишь. Выдержишь.
- Трудно, друг! - Филипп Иванович поник головой на руку, лежащую на столе. - Обидно и… тяжко.
- Ну потужи, потужи… Помогает, если выскажешь. А если есть слезы - поплачь: легче, говорят.
- Нету слез. И не нужны они. Я их сегодня… последние за всю жизнь. Уже нет их. И не будет. Осталась злоба…
- И это надо. Человек, если он не умеет ненавидеть, не умеет и любить. Все это правильно. Бой только начался. Подтянись. Успокойся. Я, брат, тоже и падал и вставал, был битым и сам бил. Все было. А кажись, правду всегда чуял.
- Я вот надумал сегодня там, в поле: правда в народе. Мы с тобой слышим эту правду. И можем выдержать любое горе. - Он помолчал, потом открыл сундук, порылся в нем, достал конверт и подал его Николаю Петровичу. - Читай. Об этом письме ты знаешь, а читать и тебе не пришлось. Мать говорит: "Читай и помни, как надо жить".
Николай Петрович вынул из конверта письмо, развернул его, надел очки и стал читать про себя. А Филипп Иванович смотрел на друга. Письмо было написано не очень грамотным человеком, корявым почерком, поэтому быстро его прочесть нельзя.
"Письмо к Егоровой Клавдии Алексеевне. - Так начиналось оно. - Пишет вам из плена солдат Степан Федотыч Чекушин. Еще кланяюсь вам, супруга моего товарища, Клавдия Алексеевна. И еще кланяюсь вашим детям, каких я тоже не знаю. И еще кланяюсь вашим родным и всем родным Ивана Ивановича Егорова. И еще кланяюсь председателю вашего колхоза. И пусть они все узнают, как по-русски помер Иван Иванович. Сам я из Пензенской области, и скоро мне помирать. А идет завтра ночью один человек из плена, убегает, а я ему даю это письмо и говорю ему, чтобы письмо было пущено на первой почте, если проберется к своим. Это я вторично пускаю письмо. Мне скоро помирать, а люди и не узнают, что было. А еще одно письмо зашито у меня в картузе: как помру, то мой картуз наденет другой товарищ, а если он помрет, то наденет третий. Так что кто-нибудь да останется жив, а картуз не пропадет и люди все равно узнают, что было. Я, наверно, остался один из тех, кто был со мной в части, а тут, в лагере, помру я обязательно, так что есть нам почти не дают, а с красной свеклы мы все не выдерживаем и начинаем пухнуть и хворать, а потом все равно помираем. И нам не страшно помирать.
А было все так.
Наш полк бился три дня и три ночи, а кругом были немцы. Осталось нас человек пятьдесят, а то и того не будет. И больше все раненые. И майор с нами пока был, товарищ Зиновьев, а других командиров побили в бою. И тот майор был поранен в голову, его перевязали без сознания, а командовать стал молоденький лейтенант Степин, и его тоже убили. А потом стал командовать старшина, но у нас кончились боеприпасы, не было ни снарядов, ни патронов.
Со мной рядом стоял Иван Иванович Егоров, ваш муж и мой товарищ до гроба. Я был поранен в грудь, а он в плечо. Так мы и попали сюда в лагерь.
Прошло полгода. Рана у Ивана Ивановича зажила. И стал он тосковать. Один раз он мне говорит: "Убегать надо, Степа. Не могу я тут быть". А куда мне убегать, говорю ему, если я уж и подняться не могу. Он тогда и говорит: "Брошу я тебя, Степа. Не осуди". И стал он собираться. А через месяц, темной ночью, он мне сказал: "Прощай, Степа. Прощай, говорит, друг мой боевой. Если от лагеря не уйду, то напиши, говорит, по адресу письмо Клавдии Алексеевне". Ну, думаю, на смерть пошел.
А утром все увидали: повис Иван Иванович на колючей проволоке. И висел он так весь день. Не давали убирать для устрашения. Так и пропал мой друг.