А дни у Прохора Палыча пошли неспокойные.
Утром он встал, прочитал листок календаря, оделся и пошел в правление давать наряд.
- Все в сборе? - спрашивает он, чинно усаживаясь за стол.
- Все, - отвечают бригадиры хором.
- Та-ак. С чего начнем?
- Да у вас небось план имеется, - улыбается Катков.
- Имеется: все в поле, как одна душа! Кто нарушит трудовую дисциплину - дух вон!
- А мне надо подвезти корм лошадям: три подводы, - говорит Пшеничкин.
- Мне надо в лес за дубками для крытого тока: две подводы, - заявляет Платонов.
- У меня в поле сегодня пойдет только десять человек, а остальные - на огород, - подает голос Катков.
- Так. Я, Самоваров, выслушал и говорю: борьба за урожай - первое дело. Меня, Самоварова, избрали выправить, а не распылять. Все в поле!
И началось! Спорить, кричать, доказывать! Пшеничкин, красный, как вареный рак, кричал, что лошади подохнут, что он отвечать не будет, что лошадь не мотоцикл и не автомобиль, в нее бензину не нальешь, что ей требуется не бензин, а рацион зоотехники и что он вообще не понимает, как понимать непонятное. Катков скороговоркой резал, что огород - это деньги колхоза, что все надо делать планово.
Платонов молчал и думал.
Прохор Палыч слушал, слушал все это, да ка-ак стукнет кулаком по столу:
- Всем в поле! Во всех справочниках и календарях написано - борьба за урожай, борьба за хлеб и тому подобно. А вы с капустой, с дубками, с лошадями своими лезете! На подрыв пошли! Не позволю!
Платонов молчал и думал. Потом все трое сразу вышли. Алеша Пшеничкин с досады настегивал себя по сапогу плетью. Катков выскочил пробкой и стукнул дверью, а Платонов вышел спокойно, будто ничего особенного не произошло.
Время шло. Уже одиннадцатый час дня, а народ слонялся по двору вокруг правления, многие сели на травку, курили и балагурили; волы и лошади стояли запряженными, ездовые сидели, свесив ноги и греясь на солнышке, как заправские лентяи. Никогда такого не было я колхозе "Новая жизнь", а тут получилось… Вот вышли бригадиры из правления, а народ - к ним: что ж, мол, это такое? Какой наряд?
- Не знаю, - сказал Пшеничкин.
- Чорт его знает! - сказал Катков.
- Все в поле! - сказал Платонов, увидев выходящего Прохора Палыча.
Раздались возгласы:
- А чего всей бригаде делать в поле? Капуста пропадет.
- Убирать скоро, а в нашей бригаде крытый ток не закончен. В лес надо.
Прохор Палыч все это слышал. Он сразу понял, откуда ветер дует, и сказал бригадирам:
- Вот полюбуйтесь на вашу дисциплину! Двенадцатый час, а у вас люди лодырничают. Развалили колхоз, проходимцы вы этакие! Да еще и массу подстроили на меня, слова-то говорят ваши! Слышь: о капусточке да о дубочках. Это-то мы учтем!
Тем временем, пока народ волновался, Платонов сказал двум другим бригадирам:
- Зайдемте-ка в конюшню да посмотрим, что там сделать: пора, наверно, мазать ее.
Прохор Палыч упер руки в бока, расставил галифе во всю ширину крыльца и решил наблюдать, будет ли выполнен его наряд, а бригадиры вошли в конюшню. Там Платонов и говорит:
- Алеша! Ты садись на меринка - и за село: встречай и направляй своих куда следует; а ты, Митрофан Андреевич, садись на мотоцикл - и на огород: встречай своих и моим скажешь, а я догоню помаленьку на дрожках. Но из села выходить всем только в поле. Понятно?
- Есть! - ответили оба и повеселели.
А Катков, проходя мимо председателя, успокоил его:
- Все будет исполнено в точности по вашему наряду!
Прохор Палыч был очень доволен, что он повернул руль руководства на полный оборот, и, возвратившись, сказал счетоводу:
- Ничего-о! Повернем еще круче! А тебе вот что скажу: ты мне приготовь сведения к вечеру.
- Какие сведения?
- Сколько коров, лошадей, свиней, птицы разной и прочих животных; и притом на малюсенькой бумажечке, чтоб на ладонь улеглась. Понял? Случаем, если доклад - все под рукой. - И Прохор Палыч накрыл ладонью воображаемую бумажку.
Счетовод был человек пожилой, лет пятидесяти пяти, в очках с тоненьким блестящим ободком, полный, но очень живой и подвижной и весьма сообразительный, как и все колхозные счетоводы. Зовут его Степан Петрович. Он пережил уже шестнадцать председателей и толк в них знал очень хорошо. Спорить с Прохором Палычем он не стал, а заверил:
- Будет исполнено в точности!
- Во! Это по-моему! Люблю!
Микроскопическими цифрами исписал Степан Петрович листок из блокнота и, передавая его Прохору Палычу, почему-то улыбался.
- Тоже, наверно, жук! Чего ухмыльнулся?
- Никак нет, не жук. Херувимов Степан Петрович.
- То-то, что Херувимов… М-м да… Фамилия - того…
Один раз, правда, удалось Прохору Палычу отчитаться по животноводству с этой шпаргалкой, но потом засыпался: о чем ни скажет - всего, оказывается, на самом деле больше, а в бумажке, что под рукой, - меньше. А дело в том, что свиньи поросились, коровы телились, лошади жеребились - всего прибавлялось. Задумался он: как же наладить учет?
Степан Петрович советует искренне:
- Каждый раз надо брать у меня новые данные и проверять в натуре.
Хоть и подозрительная фамилия у этого счетовода, но Прохор Палыч попробовал делать так. Все-таки счетовод, а не агроном какой-нибудь.
Однажды вызывают Прохора Палыча с докладом по животноводству. Выписал ему Степан Петрович все, как полагается, и пошел он проверять в натуре. Приходит на свинарник.
- Сколько свиней?
- Сто одна.
- Так. Правильно. А сколько поросят?
- Двести.
- Брешешь! У меня записано сто восемьдесят два.
- Так ночью две свиноматки опоросились.
- Фу, чорт! И надо им пороситься тут, в самое это время, будь они неладны!
Пошел в телятник.
- Сколько телят?
- Семьдесят.
- Брешешь! У меня - семьдесят два. Почему, спрашиваю, меньше на два головодня? Зарезали телков, мошенники!
- Да нет же, нет, - взмолилась телятница. - Двух бычков-то сдали, а документа нет целую неделю, вот они и не списаны. Степан Петрович без документа не спишет. И списать невозможно: должны числиться, мы понимаем.
- Документ, документ! - перебил Прохор Палыч. - Я вам покажу документ! А ну, давай считать в натуре!
Накинули перегородку поперек телятника, как при ревизии, и стали выпускать во вторую половину по одному.
- Раз, - считает Прохор Палыч, - два, три… десять, пятнадцать… Кажись, один проскочил… Двадцать… Будь ты неладно, в носу зачесалось. Не к добру… Двадцать пять… Воздух тут - того… В носу свербит…
Он вынул платок и высморкался по своему обычаю: ка-ак ахнет во всю трубу! Что тут сотворилось! Телята шарахнулись, сбили перегородку, взревели испуганно, истошно - и все перемешались.
Теленок - животное нервное, хотя он и дитя коровы, теленок совершенно глуп и ровным счетом ничего не понимает насчет руководства, но Прохор Палыч обиделся и, плюнув, выразился так:
- Чтоб вы попередохли, губошлепы! Телятся, телятся безудержу, никакого стабилю нет, да еще и не сморкнись. Подумаешь! Дермо!
И ушел.
Но надо же вникнуть в животноводство, в самую глубь? Надо. Пришел он в правление, сел в кресло и задумался: "Обязательно им надо пороситься, жеребиться, телиться… куриться!" Тут что-то такое мелькнуло в голове Прохора Палыча, какая-то не то мысль, не то блоха. "Что же такое у меня мелькнуло? - Думает. - Вот мелькнуло и нет… Никогда в голове ничего такого не мелькало, а тут вдруг - на тебе! Уж не помрачение ли у меня?.. А мелькнуло все-таки… Ага! Догадался! Слово неудобное: куриться! - И дальше думает: - Как это куры: курятся или как? Оптичиваются? Нет. Петушатся? Не слыхал. Этого слова при людях говорить не надо!"
В самом деле, чорт их знает, как они - куры, когда Прохор Палыч сроду с ними не имел никакого дела! И вообще в сельском хозяйстве чепуха какая-то! Другое дело какой-нибудь завод или мастерская - там так: есть станок - есть, есть сто станков - есть. Крышка, эти уж отелиться не могут! Мысли, конечно, тяжелые, но правильные. Но как найти выход? Ужели ж самому за всем и следить, проверять, ходить по этим телятницам, поросятницам, курятницам?
Однако выход он нашел: при всяких отчетах и докладах просто прибавлял поголовье на несколько десятков: "Небось отелились! А не отелились, так отелятся, - эта чортова скотина, она такая". Так что с этим вопросом Прохор Палыч вышел из положения, как и подобает человеку, имеющему опыт руководства.
Но дни наступали все беспокойнее и беспокойнее. Что и говорить - это не у жестянщиков! Тому подпиши, тому выпиши, тот с заявлением лезет, этому усадьбу дай, тот аванс просит, а тот лезет: "Прими телка под контрактацию", будто своих мало. Там на свиней болезнь напала там, говорят, какие-то суслики где-то что-то едят, тут трактористы донимают, агрономы не дают покоя, землеустроители… Все завертелось. Где там в поле попасть, когда тут пропадешь! И Прохор Палыч уже подписывал на ходу, не глядя, что подписывает, совал заявления в карман и отвечал: "Сделаем - я сказал"; но заявления накапливались пачками. А тут - еще новости! - зоотехники навалились и давай и давай точить - то за свиней, то за овец! Дошло до того, что Прохор Палыч одной рукой обедает, а другой подписывает и все-таки ничего не успевает сделать, хотя руль повернул на полный оборот. Сказать, чтобы он растерялся, - нельзя: вид у него не такой. Трудно, очень трудно! Не будь водки - пропал бы человек ни за грош! Но он дает себе отдых: норму свою принимает, и все идет нормально и в полеводстве и в животноводстве, несмотря на большую нагрузку.