Курт Ван - антипод Старцова. Увы, он не вызывает симпатии, ибо начисто лишен обаяния человечности. "И это главный герой эпохи?" - патетически гневно восклицала критика. Ну, а если Федин и не писал об этом главном герое, столь счастливо воплощенном в образах Чапаева, Кожуха, Левинсона, если писатель изобразил иной тип революционера? В таком огромном по масштабам массовом движении, как коммунистическое, были очень разные люди. Попадались в нем и люди "левой" мелкобуржуазной фразы, были и фанатики сектантского толка. Есть известные основания считать, что Курт Ван скорее принадлежал именно к этой категории.
Вспомним Курта в канун мировой войны. Мечтательный, восторженный (многословно восторженный!) юный художник. Обнявшись со своим русским другом Андреем, стоит он в виду Нюрнберга и предлагает Старцову произнести клятву в вечной дружбе… И в тот же вечер - слаб человек! - уступает за двести марок фон Шенау свою картину, которую так мечтал видеть в магистрате родного города… Правда, когда Шенау ушел, Курт выбежал на лестницу и закричал: "Ненавижу!" О чем же все это говорит? О некоем комплексе неполноценности, об истерических метаниях, об отсутствии нравственного стержня характера…
И это проявится очень скоро: едва объявлена война, как Курт мгновенно захвачен волной оголтелого шовинизма. И вот он уже бросает в лицо Андрею, в дружбе с которым "на века" недавно клялся: "Я ненавижу тебя, Андрей… Я должен ненавидеть!" С упоением он погружается в националистическую нетерпимость, ибо нетерпимость теперь его прибежище, - впрочем, как и для многих внутренне слабых душ. Революция подняла и облагородила Курта. Но ведь многое осталось из старого. Осталась примитивная прямолинейность, мелкобуржуазная нетерпеливость, фанатичная одержимость, сухотка честолюбивого сердца - они не ушли из его характера. Как не ушла и старая мелодраматичность, - он предлагает Андрею ударить себя за сказанное в 1914 году и требует новой клятвы - опять в вечной дружбе… А ведь он не способен ни к любви, ни к дружбе, ибо душа его - мертвая пустыня. И потому-то он так рассудочно и бессердечно жесток по отношению к Андрею. Он сам вызвался и стал палачом… Нет, сердце к нему не лежит.
Взгляните на Курта с точки зрения сегодняшнего исторического опыта. Право же, этот человек скорее был попутчиком революции, чем ее главной движущей силой. Попутчик, сектант, которому в будущем предстояло либо в корне сломать свой характер, либо стать преградой на пути революции. История знает немало драм и трагедий, которые произошли с людьми подобного склада.
В романе Старцову противостоял один лишь Курт. Он единолично был призван олицетворять всю действенную, активную силу революции. Писатель взвалил на Курта явно непосильную ношу…
"Если бы я писал роман не тридцать лет назад, а сейчас, я многое увидел бы иначе… Но как и тридцать лет назад, так и сейчас я сохранил бы зерно своего замысла", - писал автор в 1951 году.
"Города и годы" - роман не только о столкновении двух гуманизмов - Старцова и Вана. Это повествование об эпохе, о судьбах людских масс, в нем есть великолепный образ Времени. И народ здесь - не фон, а воплощение поступательного хода истории, высший нравственный критерий.
Какова роль Федора Лепендина в системе образов романа? Ведь Лепендин - это те "нижайшие низы", о которых писал Ленин. В войну, в немецкий плен Лепендина ввергает ход большой истории, который до дна взбаламутил человечество и вызвал "нижайшие низы" к самосознанию, к отважной решимости взять судьбу в свои руки. Никаких розовых красок, никакой народнической и т. п. умиленности, - Федин даже иной раз гротесково подчеркнет примитивность чувств своего героя.
Этот семидольский мужик тоже движется сквозь города и годы, движется, разительно меняясь со Временем. И это его движение не раз пересечется с жизнью Андрея Старцова - на важных исторических перекрестках. Первый раз - по возвращении из плена на границе революционной России, на границе нового мира.
Тут, ожидая отправки на родину, Лепендин встречается с дядей Киселем. Этот крестьянин - живое олицетворение жалкой и трагичной мужичьей жадности, он "за свое хозяйство душу черту продаст". Ему не дает ни минуты покоя мысль, что немец, у которого он работал в плену, не отдал заработанных денег. А так как, по рассказам, на родине "спокойной жизни нету", то дядя Кисель принимает чудовищное решение: навьючившись, как вол, он идет пешком… обратно в плен. Солдат-большевик бросает ему вслед: "Я говорю, кто хочет в одиночку быть, сам по себе, - такой человек в наше время не жилец. Народ теперь зажил миром…"
И тут наш Лепендин, до этого лишь балагур-калека, внезапно поддакивает: "Я ему так и объявил: не надо, мол, нам таких, ступай с богом!"
Не бог весть что произошло с Лепендиным, но сдвиг в его дремучем сознании пусть маленький, а есть. Столкнувшись на - пороге нового мира с новыми нравственными понятиями, он уже начинает впитывать в себя революционную мораль. А Старцов? Он по-прежнему только любознательный наблюдатель на берегу… Так по-разному они входят в новую жизнь - Лепендин и Андрей.
Вновь мы встретимся с Лепендиным во время трагических событий в Семидоле. Он не то чтоб в полном смысле вожак мужиков, но один из главных, ибо к нему не раз обращаются - "Федор, объясни", "пусть скажет Федор"… Он уже начал мыслить, сознавать себя частицей человечества. Темный, неграмотный мужик из глубинки Средней России, калека, которому раньше одна дорога - в нищие, сейчас ощутил себя на стрежне потока истории, нужным людям, чует в себе просыпающуюся силу… Человек массы, разбуженный революцией, сейчас на подъеме - гражданском, нравственном… Вот тут-то, на этом взлете, в самом начале своего нового бытия он погибнет от руки фон Шенау, того самого, которого отпустит на свободу мягкосердечный Старцов… В этом смертном узле последний раз переплелись линии Старцов - Лепендин, линии отвлеченного гуманизма и новой народной судьбы… Нет, Старцов виновен не вообще, не перед каким-то отвлеченным идеалом, а перед этим калекой Лепендиным, собратом по страданиям в плену.
В свете дальнейших поисков Федина в его последующих произведениях видишь, как закономерен в первом романе этот образ человека из "нижайших низов". Писатель впредь почти всегда будет проверять своих героев, как эталоном, их соотношением с народом.
"Города и годы" - самая "не строгая" по стилю из книг Федина. В письме Горькому он самокритично признавался: "Я чувствую, что еще не исцелился от манерности в языке, еще барахтаюсь в этих литературных пеленках". И все же, при всей справедливости этого строгого суда над самим собой, нельзя не почувствовать и сегодня безмерного обаяния дерзкой вольности стиля в романе. Очень уж как-то непринужденно и страстно льется порой авторская речь, и в этой ее раскованности, "не причесанности" есть особая прелесть.
А сам роман в целом Горький высоко оценил, писал, что прочел его "в один присест", а затем "с удовольствием" еще раз, назвал книгу "интересной", написанной "чутким художником", особо похвалил автора за образ Лепендина.
Роман выдержал длительное испытание временем. Важно и то, что в нем были заложены, говоря словами самого же Федина, "зерна" замыслов его последующих книг.
Федин рассказывает, что получил новый перевод романа на испанский с выразительной обложкой: "Там изображен человек, лежащий ниц, повергнутый наземь, и его придавливают огромного масштаба песочные часы. Вот и все. И я подумал, что это очень верно выражена основная тема - это жертва эпохи, жертва времени".
Но все ли было сказано автором в этом романе, что хотелось ему сказать? А если главный герой - не жертва, а сильная, творческая личность? А если сталкивается он не с узколобо-прямолинейным Куртом Ваном, а с людьми яркого, многогранного характера?..
Письма Федина тех лет полны размышлений о путях революции, замыслов нового романа, поисков нового героя. "Я сейчас ищу образ, на который мог бы опереться в моем будущем романе", - пишет Федин Горькому в начале 1926 года.
Формально первый роман от второго (по датам выхода) отделяют четыре года, но на самом деле - промежуток был вдвое меньше. Едва минуло два года после выхода первого романа, как Федин уже вовсю начинает работать над вторым. Этот период обозначен им самим: октябрь 1926 - март 1928. И как раз тогда Федин выпустил сборник рассказов о современной деревне "Трансвааль". В это двухлетие Федин много живет в деревне, наблюдает советскую новь, его переписка с Горьким полна размышлений о путях, которыми пойдет развитие мужика в новом обществе. Писатель словно бы задался целью проследить, что стало с друзьями Федора Лепендина в современной ему действительности. И в то же время - неустанно думал о будущем романе. "Увязнув с потрохами в деревне, я не перестаю мечтать о новом романе", - пишет он Горькому.
И деревенский цикл рассказов по-своему отразился в новом произведении, прежде всего, так сказать, в национальном колорите его. Когда уже замысел книги в основном сложился, Федин напишет Горькому: "В романе будут у меня такие люди: "иногородние" уральцы, т. е. купцы Нижне-Уральска, казаки с фарфосов (форпостов), немного волжан, много столичной интеллигенции - питерцев, иностранных людей немного; зверств тоже немного, смертей среднее количество, ужасов в меру…"
Тогда на бумагу ложились лишь первые строки романа, и кое-что в этих наметках изменится. Но основная тенденция определена правильно - действие "Братьев" по большей части идет во глубине России, характеры истинно русские, выхваченные из глуби народной. Отличий от первого романа будет немало, и все же внутренняя перекличка обоих произведений весьма явственна.