Она чувствуется уже в композиции: первая часть, "Одна ночь", - это почти эпилог, развязка, предшествующая основному действию, тот "сдвиг времени", который мы встречали в "Городах и годах".
В "Городах и годах" и "Братьях" нет общих героев, формально оба произведения никак не связаны, но довольно явственно ощущаешь, что обе книги - как бы два варианта художественного решения одной проблемы. Ибо оба романа - об интеллигенции и революции. Не о месте интеллигенции в новом обществе, нет, именно конкретно - в революции, в то неистовое время, когда большинство вопросов надо было "решать войной". Снова годы гражданской войны (но с большим заходом в предшествующий период), снова Запад, та же Германия, где учится главный герой - композитор Никита Карев… Снова буйство стиля, снова порывисто-страстная, несдержанная манера повествования, которой не встретишь у позднего Федина, как не встретишь ее в предшествовавшем сборнике рассказов. Снова порой слышится экспрессивный сказ: "…Варя, Варенька, Варварушка, с засученными по локотки рукавчиками, у корыта с капустой, - на плечах душегрейка, эа спиной коса, в руке тяпка! И рука белая, как очищенный вилок, и, кажется, возьми ее - как вилок, крепко хрустнет на ладони гладкая, ровная кожа. Платье на Вареньке осеннее - желтое, точно кленовый лист, и душегрейка-безрукавочка тоже как осень - красной кожи на золоте лисьего меха…"
Но сразу же начинаются многие существенные различия. В "Братьях" тоже немало внешних событий, но "годы" уже потеряли свое самодовлеющее значение - действие по большей части переносится в смятенный духовный мир героев (главным образом во внутренний мир Никиты Карева).
Резко отличны и главные герои. Ведь Старцов - пустоцвет. То ли он художник, как Курт, то ли студент, приехавший на практику в Германию, - но "дела", творчества у него нет. Никита Карев не мыслит себя без музыки. У него все подчинено творчеству. Автор даже пошел на такой неожиданный шаг - попросил известного композитора Юрия Шапорина написать профессиональную статью с разбором музыки своего литературного героя. Более того, Федин рассказывает, что давал предварительно прочитать Ю. Шапорину все главы, в которых речь шла о психологии музыкального творчества.
В романе речь идет уже не об отвлеченном "добре", а о конкретных судьбах искусства в революции.
Главный конфликт внешне похож на предшествующий. Спор идет почти в тех же выражениях.
"- Что ты делал в войну?" - спрашивает большевик Ростислав Карев своего брата Никиту.
- Писал симфонию…
- Писал симфонию? - простодушно воскликнул Ростислав. - Всю войну, четыре года? И больше ничего?"
Андрей тогда ничего не мог возразить Курту. А Никите есть что сказать: "Я не хочу вас судить, ни тебя, ни отца, потому что, пока я шел по степи, на моем пути каждый день попадались трупы. Этого, вероятно, требует прекрасное дело, твое или твоих противников, все равно. Решайте сами судьбу дела. Я служу ему постоянно. Потому что служить ему можно только делом, только тем, что умеешь делать… Я ему служу тем, что смотрю и слушаю. Ты не знаешь, что такая служба возможна…"
Тут есть позиция. Отнюдь не бесспорная, конечно же - уязвимая, но это позиция художника, то есть творчески активного человека. С ней, с этой позицией, надо спорить. Тём более что Никита дальше так развивает свои мысли о позиции "над схваткой":
"- Ты ничего, кроме войны, не знаешь и хочешь решать все войной.
- Да! Хочу решать войной. Уверен, что ты тоже будешь решать войной".
Старый конфликт? Да, но развивающийся уже совсем по другим путям. Конечно, в Никите и эгоцентризм, и индивидуализм, утопические иллюзии, некое средостение между ним и народом, отвлеченная жалость к "сусликам" (Евграф: "Я тебя хорошо помню, Никита Васильевич. Ты все, бывало, сусликов жалел. Как стукну я по башке суслика, ты кричишь: "ай!"). Во всем этом немало общего со Старцовым, и точно так же волны революционного времени швыряют Никиту, как щепку…
И автор беспощадно судит своего героя, показав жалкие блуждания Никиты меж двумя лагерями борющихся в революции, его бессмысленно позорное бегство с белыми, обернувшееся столькими несчастьями для его близких (смерть Ростислава у ворот родного дома, когда он приехал повидать Никиту, смерть матери Варвары). Нет, позиция Никиты не только спорна, она просто ошибочна, нелепа, даже позорна… И это сказано в романе со всей бескомпромиссностью.
Но ведь речь идет не только о судьбе личной, но и о судьбе искусства, о творчестве, о той самой симфонии, которая вынашивалась Никитой в то время, как эти самые волны революции швыряли его из стороны в сторону… Так как же быть с искусством, с талантом?..
Есть ответственность самого таланта перед людьми, народом, человечеством. Но есть и ответственность нового строя за талант, за его судьбы, за возможность его максимальной самоотдачи. Рождение нового искусства в мире, только что возникшем после революции, - процесс сложный и отнюдь не бесконфликтный. Ведь на одном полюсе - изощренность интеллекта, достигшего крайних вершин в своем развитии, но часто обреченного на одиночество, ибо слишком велик разрыв с остальной частью народа. А на другом полюсе - чудеснейшая революционная активность масс, соединяющаяся в то же время с темнотой, невежеством, "глухотой" ко всему утонченному, клубком всяческих пережитков, доставшихся в наследие от буржуазного прошлого… Как перекинуть мост от одного к другому? Может, пожертвовать всей сложностью, всеми завоеваниями искусства ради доступности, "опроститься" до плаката и примитива? В таких рецептах не было недостатка в те годы…
Ленин учил, что сближение народа и искусства есть процесс обоюдный - и для масс и для художников. Благодаря ленинскому руководству развитие советской литературы и искусства пошло по верному пути, был своевременно дан решительный отпор всякого рода упростителям и упразднителям искусства. Но этот общий победный итог отнюдь не исключает борьбы, драм, трагедий. Напрасно иной раз становление нового искусства в литературы рисуется в идиллических разводах - в жизни все неизмеримо жестче. Федин в романе "Братья" пишет о трагедийности искусства, и не следует бояться этого понятия. Трагедия всегда сопутствует великим эпохам ломки и созидания. Ведь даже Горькому очень нелегко давалось понимание новой действительности. Рождение нового искусства было трудным. Конечно, дело не в том, как то силятся представить наши враги, что социалистическая действительность якобы враждебна искусству. Неистовое цветение талантов, которое сразу же после революции отмечалось и в литературе, и в театре, и в кино, и в музыке, опровергает эти вздорные измышления. Однако нельзя не видеть и того, что новая героическая действительность предъявляла и предъявляет художнику высочайшие требования, что поиски нового идут и через победы, и через, как писал Сергей Эйзенштейн, "тупики" и "волчьи ямы"…
В "Братьях" показана трагедийность индивидуальной судьбы художника.
"Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех" -
эти известные стихи мог бы повторить как символ веры и Никита Карев. Споря с братом Ростиславом, он подчеркивает, говоря о себе "служу": "Ты не знаешь, что такая служба возможна". Часть, посвященная медленному и мучительному пути Никиты в музыку, названа Inferno, что означает ад. Адом была действительность царской России с ее погромами, унижением человека, неравенством и бесправием. Но адом был и мучительный путь восхождения Никиты - адом неимоверного труда, отказа от всего в мире, адом разочарований и поражений. И ведь отчаяние его товарища по искусству, скрипача Верта, который ночью кончает самоубийством, - это тоже ад, через который надо пройти, это ведь та "служба", о которой живой, смелый, обаятельный Ростислав все же действительно не имеет представления… И ведь именно после смерти Верта, ужаса и кошмаров, испытанных Никитой, после блаженства встреч с Анной, - только после всего этого родилась впервые его собственная музыка. Услышав ее, он ощутит упоительный холод и скажет: "Так, так - это совершенно так, как я себе представлял…" И вновь - испытав величайшие потрясения в родных степях, пережив смерть Ростислава, предательство отца, свой позор, перешагнув за грань своей изоляции и увидев воочию яростный и прекрасный мир революции - Никита создаст свою симфонию…
Федин ни в чем не облегчит путь своему герою, - скорее, наоборот, заставит испытать всю горечь страданий и утрат. Особенно - в любви.
Уже в первом романе одни из самых поэтичных, самых лиричных страниц были отданы любви Андрея и Мари. Очаровательная, чуть взбалмошная, всегда поэтично-неожиданная Мари не могла не потянуться к чистому и благородному Андрею, так разительно непохожему на обывателей Бишофсберга. Но любовь эта трагична с самой своей пленительной зари - на нее сразу же падает кровавый отблеск воины. Уже первое свидание сорвано колонной слепых пленных, которая разделяет влюбленных…
Как поразительно звучит описание встречи Мари и Андрея - здесь и поэзия, и легкая ирония, и далекий, но все тот же зловещий гул предостережения: "Андрей и Мари говорили о войне. Они говорили о войне, и руки их сцеплялись в пожатьях, ощупывали и ласкали пальцы, ладони, запястья. Они говорили о том, что жизнь сминает и топчет людей, что люди сами виноваты в этом, и лица их вспыхивали от перемежающегося неровного дыхания. Они говорили, что мир залит кровью, что кровь течет по земле нескончаемой рекой, что по коленные чашечки в крови шествует среди людей смерть, - и губы их встречались сами собой, влажные, соленые от выступавшей крови. Они говорили о конце, который разрушит и уничтожит все, - и закладывали начало, из которого все произрастает. Они были молоды, они были сильны, и из всего, о чем они говорили, им запомнилось только то, что они любят друг друга".