- Еще? - И поднял взгляд на следователя. - А еще - полагаю, вам это будет небезынтересно знать - жена моя Марья Агафоновна, до замужества Лузина, тоже ведь русская… и у нас с ней пятеро детей. Этот факт о чем-нибудь говорит? А еще, - излишне волнуясь и горячась, продолжал Гуркин. - Тридцать лет назад окончил я школу, открытую в Улале русским миссионером. Потом работал в иконописной мастерской бийского купца Борзенкова. Потом познакомился с хорошим русским человеком, ныне известным композитором и этнографом, Андреем Викторовичем Анохиным. Он и посоветовал мне, уговорил поехать в Петербург и поступить в Академию художеств… Вся моя жизнь, господин судебный следователь, - многозначительно посмотрел на того, - так или иначе связана с русскими. Разве это ни о чем не говорит?
Следователь как будто и не слышал последней фразы, ему были важны ответы, а не вопросы. Вопросы он сам задавал:
- Итак, вы поехали в Петербург вместе с Анохиным… Вам удалось поступить в Академию?
- Нет, в Академию поступить мне тогда не удалось.
В то время такое заведение инородцу было недоступно. К тому же я не имел необходимой для поступления в Академию рисовальной подготовки. Впрочем, все это не имеет отношения к сегодняшнему делу.
- Почему же не имеет? - возразил следователь. - Все, что связано с вашей жизнью, имеет отношение к делу… И меня прошлое, например, интересует не меньше настоящего.
Гуркин вздохнул и устало усмехнулся:
- А меня, господин следователь, больше интересует будущее.
Следователь опять не обратил внимания на его последние слова.
- Итак, - пошелестев бумагами на столе, сказал он и внимательно посмотрел на Гуркина, - поступить в Академию вам не удалось и вы вернулись на Алтай?
- Нет, на Алтай вернулся я только в следующем году.
- Чем же вы занимались в Петербурге?
- Мне повезло. Когда я не был принят в Академию, один из профессоров, наверное, пожалел меня, а может, увидел в моих этюдах нечто такое, что и заставило его передать их Ивану Ивановичу Шишкину…
- Фамилию профессора, который передал ваши этюды Шишкину, помните?
- Да, конечно, профессор этот - Александр Александрович Киселев.
- Итак, профессор Киселев передал ваши этюды Шишкину… Что дальше?
- Мне было велено зайти к Шишкину. И я отправился на другой день на Пятую линию Васильевского острова, в дом под номером тридцать, в котором жил Иван Иванович. И он сам открыл мне дверь. Позже для меня это приобрело символический смысл: Шишкин открыл дверь мне в искусство, принял меня как сына - и оставил у себя. Мог ли я мечтать о большем! Да, в Академию меня не приняли, по я был принят Шишкиным. Жил в его доме, работал с ним. Никакая Академия не могла бы заменить уроков этого великого мастера! - Гуркин помолчал, просветленно и мягко улыбаясь. - Более русского человека, чем Шишкин, я никогда не встречал. И мое отношение к нему… это я отвечаю на ваш вопрос о моем отношении к русским. Так вот представьте: Горному Алтаю обязан я своей жизнью, всем остальным в жизни обязан я Шишкину, своему учителю, великому русскому пейзажисту.
- Вы долго жили и учились у Шишкина?
- Учился и учусь у него всю жизнь, - просто, без всякой позы ответил Гуркин. - А жить вместе с ним довелось всего лишь полгода. Весной Шишкин внезапно скончался. Смерть его потрясла меня, выбила из колеи. Оставаться в Петербурге я не смог и вскоре уехал на Алтай.
- И больше уже не возвращались?
- Вернулся через год.
- И чем занялись?
- Занятие у меня было одно. Поступил вольнослушателем в Академию художеств.
- Вас приняли?
- Да. Меня знали как ученика Шишкина, а это было отличной рекомендацией. Ну и сам я к тому времени уже кое-что мог - уроки Шишкина даром не прошли. Моими пейзажами заинтересовались, и я стал даже получать заказы…
- И вы к тому времени уже считали себя вполне законченным, профессиональным художником?
- Нет, - слабо усмехнувшись, покачал головой Гуркин. - Пожалуй, нет. Законченным художником я и сейчас не считаю себя. Но поверил в себя именно тогда… скорее, после одного случая.
- Что это был за случай? - спросил следователь. Скрупулезность его допроса вызывала у Гуркина двойственное чувство: с одной стороны льстило внимание к его творчеству, а с другой - возникало невольное душевное сопротивление: все-таки следователь проявлял излишнее любопытство, касаясь вопросов, далеких от нынешнего дела. Однако, подумав и оцепив свое теперешнее положение, Гуркин решил, что делу это не повредит, и продолжал отвечать на все вопросы, ловя себя на том, что говорить о творческой своей деятельности гораздо легче и проще, нежели о каракорумской. - Случай был необычный, - сказал он после паузы. - Однажды зашел я в антикварную лавку на Литейном и увидел свой этюд. Откуда он взялся тут, я не мог понять и спросил об этом хозяина. А тот понял по-своему: "Нравится? Еще бы! Этому этюду, - говорит, - нет цены: это одна из последних работ Шишкина". А я стою и не знаю, как быть: то ли радоваться (мой этюд выдан за шишкинский), то ли возмущаться и требовать восстановления истины, доказывать свое авторство…
- Вам удалось это доказать?
- Это было нетрудно. Важнее для меня было другое: именно тогда, в тот момент, когда я увидел свой этюд в антикварной лавке, я почувствовал себя художником.
- А раньше вы этого не чувствовали?
- Чувствовал, конечно. Но это было другое… Совсем другое.
- Ну что ж, - сказал следователь, - такое чувство помогает, наверное, человеку идти своим путем, а не окольным… Это же прекрасно, когда человек знает, чего он хочет!..
Гуркин удивленно посмотрел на следователя и вдруг как-то подобрался весь, построжел:
- Возможно. Только нынче я испытываю иные чувства… Да и вас, как мне кажется, интересуют не мои чувства, а моя деятельность в Каракоруме.
Следователь не стал возражать:
- Да. Это главным образом, И я хочу вам задать еще один вопрос: какую цель ставили вы перед собой, будучи председателем Каракорум-Алтайской управы, чего добивались?
- Свободного развития нации. Это была и есть моя главная цель, - ответил Гуркин. Следователь покивал и некоторое время сидел молча, перелистывая аккуратно подшитые и пронумерованные листы гуркинского "дела" - около трехсот машинописных и написанных от руки разными почерками страниц. Иногда взгляд его задерживался на какой-нибудь отдельной странице, он внимательно перечитывал ее, коротко взглядывая на Гуркина, точно сопоставляя впечатления - от только что прочитанного о нем и личного, непосредственного общения… "Любовь его к Алтаю доходила до болезненности, - свидетельствовал брат художника С. И. Гуркин. - Революция зажгла у Григория надежду сравнять алтайцев с русскими в смысле культурного развития, и он считал, что достигнуть этого можно лишь тогда, когда алтайцы будут более независимы, чем они были до сих пор… Это была его идея фикс".
Следователь закрыл папку, отодвинул на край стола и внимательно посмотрел на Гуркина:
- Скажите: путь, избранный вами для достижения цели, вы считаете верным?
- Нет, не считаю.
- В чем же вы видите свои просчеты? Гуркин подумал немного:
- Доверял и доверился людям, чуждым по духу…
- Что это за люди? - спросил следователь. Но Гуркин уклонился от прямого ответа:
- Таких людей было много, и я не хотел бы кого-то из них выделять…
Следователь не настаивал. И на этом допрос был прерван.
Гуркин вернулся в камеру, увидел своих соседей, двух бийских рабочих-совдеповцев, Тихона Мурзина и Федора Бурыкина, арестованных неделю назад и ждавших, как и он, окончательного решения, и снова подумал о том, что вся его жизнь так или иначе связана с русскими… Вот и здесь он оказался рядом с ними. Были они совершенно разными, эти двое, - и по возрасту, и по характеру. И к нему тоже относились по-разному: тот, что помоложе, невысокий коренастый Тихон Мурзин, не скрывал своей неприязни, был резок и категоричен в суждениях; Федор Бурыкин, вдвое старше своего товарища, густобровый, седеющий человек, отличался спокойствием и выдержкой был немногословен, рассудителен… Гуркину казалось иногда, что Бурыкин относится к нему с сочувствием, мягко и ненавязчиво старается поддержать, наставить на путь истинный… А где он, этот истинный путь? Если бы знать!
Мурзин выжидательно молчит, прищурившись, и Гуркину тоже не хочется ни о чем говорить. Он проходит к низкому топчану в углу камеры, но не садится, а долго и грустно смотрит в подслеповато-грязное, зарешеченное окно, за которым смутно белеет снег и едва угадывается гаснущий свет закатного солнца… Ветрено. Старый тополь под окном устало кряхтит и вздыхает, царапая ветками по степе.
- Ну, как ваши успехи? - не выдержав, спрашивает Мурзин, и в голосе его слышится ирония. - Скоро домой небось отпустят?
Гуркин пожимает плечами.
- Странно, конечно… - продолжает Мурзин. - Странно, что мы с вами оказались в одной камере.
- Что же в этом странного?
- А то, что понять не могу: как это они упекли вас в тюрьму, если вся ваша каракорумская шатия-братия заодно с ними?
- Значит, не заодно, коли упекли, - возражает Бурыкин, как бы отводя от Гуркина или пытаясь смягчить удар.
- Заодно-о, чего там! - стоит на своем Тихон Мурзин. - Вот, помяни мое слово, разберутся, что к чему, и освободят со всеми почестями.
- Так уж и с почестями? Может, и ты ждешь этих почестей? - усмехнулся Бурыкин.
- Не обо мне речь. У нас с ним, - кивает на Гуркина, - пути разные.
- Кто знает, может, завтра пути паши сойдутся - и участь ждет нас одна… Революция - не гладкий и ровный путь. Каждый приходит к ней по-своему…