- Господи! - ее всю колотило, голос тоже дрожал. - Да что же случилось, Павел? - никак она толком не могла добиться от него ясности.
- Под Березовкой это случилось, верстах в двух… Там лес и овраги. Урёмное место. Мы в деревню не заходили, - глухо говорил Павел. - Степан решил, что идти через деревню опасно - каракорумцы в последнее время вовсе обнаглели. А тут еще какой-то штабс-капитан Сатунин объявился. А у нас патронов почти не осталось, голыми руками много не навоюешь… Мы обошли деревню, держались в стороне от тракта. Но они как будто знали, где мы пойдем, как будто сорока на хвосте им принесла… Они врасплох напали. И смяли нас… у них же кони, винтовки, сабли… Что мы могли сделать? - словно оправдывался он, пытаясь снять с себя какую-то вину, голос его опустился до шепота и приблизился. - Татьяна Николаевна, уходить вам надо из Безменовки. Уходите нынче же, нельзя вам здесь оставаться…
- Да куда же… куда я уйду? Такое кругом творится! Хотела съездить в Томск, но разве сейчас это возможно.
- Пойдемте вместе, - Павел поднялся, и стул опять скрипнул под ним. Пойдемте, Татьяна Николаевна. Опасно вам тут оставаться. - Он перевел дыхание и, подождав, спросил: - Ну а как тут наша деревня?
- Притихла. Как-будто что-то выжидает.
- Выжидает. Ясно, чего они выжидают… Ну, ничего, ничего, ничего! - трижды повторил. - Татьяна Николаевна, а может, решитесь? Пойдемте.
- Нет, Павел, это невозможно. Спасибо. Но уходить мне нельзя. Занятия скоро начнутся… Вы устали, наверное, и голодны? - вдруг спохватилась: - Сейчас я что-нибудь…
- Не надо, - остановил ее Павел. - Не надо, Татьяна Николаевна, я должен идти. Мне очень хотелось вас повидать.
- Ну вот, - огорченно и растерянно сказала она, - хотели повидать - и не увидели. Ой, знаете, - вспомнила, - у меня, кажется, свеча есть… огарочек… Я сейчас…
- Не надо, Татьяна Николаевна, - опять он ее остановил, - я вас и так хорошо вижу… Пойду я, до утра мне нельзя.
Она совсем растерялась:
- Но как же, Павел? Куда же вы теперь?
Не знаю. Утром виднее будет… - отозвался он уже из сеней. Громыхнул засов, отворяя дверь, с улицы по тянуло холодом. Павел остановился на пороге, задержался еще на несколько секунд. - Татьяна Николаевна, а может… - но то ли слов не нашел, то ли духу не хватило, - Прощайте!
А утром, когда Татьяна Николаевна проснулась, комната была озарена светом, и ей показалось, что никого ночью не было, никто не приходил, а разговор с Павлом приснился. И вправду, хотелось, чтобы это был сон. Но она увидела посреди комнаты табуретку, на которой ночью сидел Павел, и поняла, что все это было явью… Она заспешила. Что-то надо было делать. Быстро собралась и вышла.
Утро было яркое, звонкое. Пели петухи. Дымили трубы. Неподалеку, на задворках, кто-то отбивал литовку, молоток частил, дзенькал по металлу… Татьяна Николаевна перешла на другую сторону и заспешила к Огородниковым, не зная еще, что она им скажет и нужно ли вообще что-то говорить…
И как раз в этот момент навстречу ей, со стороны трак та, проскакали всадники. Татьяна Николаевна остановилась поближе к изгороди, невольно заслоняя лицо ладонью.
- Эй, красавица, погодь чуток! - крикнул один из них. - Чья такая будешь?
Ее обдало горячей пылью, запахом сбруи. Ноги словно прикипели к земле, и она стояла не в силах сдвинуться с места.
Пыль еще не улеглась, а улицу уже запрудили новые верховые, ехавшие в отличие от первых шагом и в строгом порядке, по четыре в ряд. Собаки, сбежавшиеся, казалось, со всей деревни, встретили всадников дружным и отчаянным лаем. Особенно усердствовала одна из них, черная, с желтыми подпалинами на боках, бросаясь лошадям под ноги. Лошади прядали ушами и брезгливо всхрапывали. Вдруг хлопнул выстрел, сухой и короткий, как щелчок бича. Собака взвизгнула, перевернулась и закрутилась на одном месте, кровеня траву. Ехавший впереди всадник неторопливо и деловито вложил наган в кобуру. Он был маленький, коротконогий, что было заметно и по тому, как высоко вздернуты стремена, и по туловищу его, словно обрубленному, узкоплечему, погоны были ему великоваты, как будто с чужого плеча; но голова у него крупная, тыквообразная, с чуть оттопыренными ушами, отчего казалось, что фуражка держится не на голове, а на ушах… Поравнявшись с Татьяной Николаевной, он круто, всем туловищем повернулся и посмотрел на нее холодно и пристально. Смуглое лицо его было угрюмо и некрасиво, почти безобразно. Татьяну Николаевну покоробил его взгляд, но некуда было деться от него…
Неожиданно ударили колокола. Татьяна Николаевна вздрогнула. Передний всадник вскинул голову и слегка привстал на стременах, лошадь зашагала быстрее.
Когда конники проехали и пыль на дороге улеглась, Татьяна Николаевна увидела обочь, на траве, лежащую собаку. И вдруг узнала в ней огородниковского Черныша, охнула, пальцы, сжимавшие жердину, побелели. А над деревней, над купами тополей и берез, росших в церковной ограде, над высоким катунским берегом гудел и гудел колокольный звон.
Выехав на площадь, передний всадник остановил коня и посидел в седле прямо и неподвижно, точно отдыхая. Потом снял фуражку, размашисто перекрестился и спрыгнул на землю, передав поводья подошедшему ординарцу. И вышел чуть вперед, чтобы лошадь его не заслоняла. А навстречу ему уже спешил Илья Лукьяныч Барышев, держа в руках на расшитом полотенце каравай, испеченный специально по этому случаю из отменной крупчатки; поверх каравая стояла маленькая хрустальная солонка…
- Добро пожаловать, ваше высокое благородие господин Сатунин! - приветствовал Барышев. - Заждались мы вас, Дмитрий Владимирович. Денно и нощно лелеяли надежду… Вот и свершилось! Просим принять наш хлеб-соль!
Буханка была огромная, и Сатунин слегка стушевался, не зная, как следует поступить - принять ли ее целиком, из рук в руки, или отщипнуть кусочек и, обмакнув в соль, попробовать… "Черт бы их побрал, с этими церемониями!" - мысленно выругался он, сделал неловкое движение и опрокинул солонку… Густо покраснел, еще больше рассердившись, и хлеб пришлось отведать без соли. Неловкость эта вскоре сгладилась, а потом и вовсе забылась в гостеприимном барышевском доме.
Народу собралось немного и только те, кто по словам Барышева, достоин представлять безменовское общество. Сам Илья Лукьяныч, одетый парадно, причесанный и важный, сидел рядом с почетным гостем, по правую от него руку, а леворучь восседал отец Алексей. Дальше, как по ранжиру, Епифан Пермяков и маслодел Брызжахин, весьма довольный тем, что сын его Федотка перевстрел Сатунина еще за Онгудаем и числился теперь у него на хорошем счету. Надежные люди собрались. Было тут еще несколько офицеров из "ставки" Сатунина - корнет Лебедев, два молодых прапорщика…
Стол щедро был накрыт, ломился от разнообразной снеди: жареного, пареного, солений и варений - за глаза! Не поскупился Илья Лукьяныч. И не стаканы обиходные, будничные, а хрустальные рюмки сверкали перед каждым гостем. И водочка на столе не сивушного разлива, не самогонная тем паче, а привозная - смирновская, царская, можно сказать, по всем статьям.
При виде такого обилия гости весело переглядывались, перемигивались, нетерпеливо потирая руки. Илья Лукьяныч на правах хозяина произнес первый тост:
- Дозвольте мне, дорогие гости и сопричастники, сказать несколько слов. Потому как все это время жили мы в страхе и опасности, хотя надежды не теряли… А почему разброд и колебания образовались в нашей деревне, равно как и по всей России? Да потому и образовались, что голытьба, подстрекаемая большевиками, головы подняла и распоясалась окончательно. А держава, чтобы вам знать, стоит прочно и неколебимо до той поры, покуда зиждется на мужике справном, а не на тех, у кого в кармане вошь на аркане - и ничего окромя! Какой прок государству от такого, с позволения сказать, хозяина?
- Никакого! - подтвердили в один голос Пермяков и Брызжахин. И отец Алексей, подняв кверху указующий перст, добавил:
- Ибо сказано, всякому имеющему дается, а у неимеющего отнимается и то, что он имел… Истинно!
- Ну, а коли так, - сказал Барышев и повернулся к Сатунину, - давайте выпьем за тех, кто живота не щадит и крови своей не жалеет во имя державной справедливости и защиты коренного мужика. За вас, Дмитрий Владимирович, за ваши победы!
- Благодарю, - кивнул Сатунин. - И надеюсь, что, кроме добрых слов, будет от вас, коренных мужиков, поддержка нашей армии.
- Поддержка будет, не сомневайтесь.
- Благодарю, - еще раз кивнул Сатунин. Все дружно выпили. Набросились на закуску. И некоторое время застолье молчало, слышалось только звяканье посуды да хрумканье.
- А вот я вам притчу неоднозначную поведаю, - сыто рыгнув и откинувшись на спинку стула, прервал молчание отец Алексей. - Посеял человек доброе семя, а пришел недруг и посеял на том же поле плевелы. Тогда решил человек очистить поле свое от плевел, да господь вразумил его: не трогай до жатвы, дабы вместе с плевелами пшеницу не подергать. А наступит жатва - соберешь прежде плевелы и предашь их огню, дабы пшеница на поле твоем чистой была…
- Жатва, батюшка, уже наступила, - сказал Сатунин, вытирая засаленные пальцы концом скатерти под столом. - И плевелы пора выдергивать. Все до единого и с корнем. Чтобы духу их на земле не осталось, а не только семян!
- Истинно, - мотнул гривастой головой отец Алексей. - Ибо сказано: где сокровища наши, там и наши сердца…
- И головы большевистских супостатов, - добавил Епифан Пермяков, пристукнув кулаком, посуда звякнула на столе.
- И много плевел развелось на вашем поле? - в том же иносказательном тоне продолжал Сатунин, посмеиваясь.
- Хватает.
- А указать вы можете?
- Можно и указать, чего ж, - за всех ответил Барышев.