Наступила ночь. Долгих и Огородников решили двигаться сомкнутой цепью, чтобы не растерять в темноте людей. Однако вскоре пошли места болотистые, лесистые - и волей-неволей цепь то и дело рвалась, люди отставали… Пришлось остановиться и ждать рассвета. А когда рассвело, увидели прямо перед собой разъезд, платформы на нем, какие-то вагоны… Пока судили-рядили, как быть, оттуда заметили и открыли стрельбу. Решили атаковать засевших на разъезде - и попали под такой жестокий и яростный пулеметный огонь, что непонятным было, как удалось проскочить открытое поле, ворваться на разъезд с двух сторон и смять, уничтожить немногочисленный, как оказалось, дозорный отряд. Забрали трофеи - два пулемета, еще горячие после боя, винтовки, патроны… Но было не до трофеев. Подсчитали свои потери и ужаснулись: убитых и раненых не один десяток… Стоило ли ввязываться в этот бой? Не разумнее ли было бы после перестрелки углубиться в лес - и уйти, сохранив людей и не усложнив дальнейшего продвижения? Теперь же вся надежда на то, что из Алтайской навстречу им будет послан поезд. Иначе раненых не вынести и не спасти. Отправили на всякий случай вперед конную разведку. Вскоре разведчики вернулись и доложили, что все мосты на ближайших железнодорожных перегонах сожжены.
Посовещались, посоветовались и решили раненых оставить в ближайших деревнях. Другого выхода не было. И двинулись дальше вдоль железной дороги, поражаясь увиденному: мосты были уничтожены на всем пути от Озерок до станции Алтайской, куда поздно вечером, пройдя без малого шестьдесят верст, прибыли усталые, измотанные переходом, голодные красногвардейцы. Здесь готовились к обороне. Станция была объявлена на военном положении. Штаб возглавил Казаков. Он уже знал о неудаче тальменской операции, знал и о бегстве командующего. Выслушав Долгих и Огородникова, Казаков нахмурился и сказал:
- Мерзавцем этот Иванов оказался. Его надо было арестовать еще тогда… после первого случая.
- Его расстрелять мало! - возмущенно прибавил Долгих.
Узловая станция Алтайская оказалась и узловым моментом стремительно развивающихся событий восемнадцатого года, когда решалась судьба Советской власти на Алтае; отсюда, с Алтайской, чехословаки, если их здесь не остановить, двинутся по железной дороге в двух направлениях - по западной ветке на Барнаул и южной - на Бийск. Так и случилось. Остановить чехов не удалось.
А еще через несколько дней начальник штаба обороны Бийска Тимофей Бачурин отдал приказ: город оставить, отрядам отходить.
- Куда отходить? - спрашивали его.
- Куда угодно: в горы, в тайгу… Важно сберечь людей и сохранить силы для будущих боев.
- А город? А Советская власть?
- Сегодня у нас нет достаточных сил для защиты города. Но временное отступление - это еще не падение Советской власти, - ответил Бачурин. - Завтра, когда эти силы появятся, разговор будет другой…
- Откуда ж эти силы появятся? - высказал кто-то сомнение.
- Появятся, если мы с вами не будем сидеть сложа руки, - поддержал Бачурина Двойных. - Народ еще не сказал своего последнего слова.
- Какой народ?
- Сибирский народ, крестьянский. Вот когда он возьмет в руки оружие и скажет свое слово…
- А если не возьмет?
- Возьмет. Если мы, большевики и революционеры, не будем сидеть сложа руки. Так что вся борьба впереди. А пока все… все, товарищи! - голос его дрогнул. - Большевистская организация Бийска временно объявляется на нелегальном положении.
Ночью, под покровом темноты, остатки красногвардейских частей оставили город.
А утром, чуть свет, ударили колокола. И мгновенно по городу разнеслась новость: "Советская власть пала. Большевики во главе с Захаром Двойных, прихватив совдеповскую казну, скрылись в неизвестном направлении".
Во всех церквах отслужили литургию. А в полдень на Соборной площади состоялось торжественное молебствие, на котором епископ Иннокентий обратился к "освободителям" со словами приветствия, благодарности и напутствия: "Се даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью! И поддержка вам будет от господа бога и от его посланников на земле…"
Замелькали на улицах в толпе, темно-синие бриджи чехословацких легионеров. Распахнулись двери городских забегаловок и ресторанов. Все, казалось, возвращается на круги своя.
Потом еще одна новость просочилась: руководителям совдепа скрыться не удалось. Двойных, Михайлов, Бачурин и другие арестованы и скоро предстанут перед судом…
"Переворот!" - кричали с первой страницы вновь объявившейся газеты "Алтай" аршинные буквы. И редактор этой газеты некто Орнатский, взъерошенный и потный от волнения и восторга, ходил по кабинету, заложив за спину руки, и торопливо, слегка нараспев, диктовал машинистке передовую статью в очередной номер: "Граждане города Бийска! Вы свободны. Не отдавайте Сибирь большевикам! "Да здравствует Учредительное собрание!".
Вечером того уже дня собралась городская дума.
Огородников повел остатки отряда в сторону Березовки. Но в последний момент засомневался и решил обойти деревню стороной, чтобы не наскочить на засаду каракорумцев. Свернули на проселок. Трава зашумела под ногами. Пахнуло свежестью близкой реки…
- Что-то не пойму я тебя, - сказал Пашка, колюче поглядывая на брата. - С каких это пор ты стал избегать встреч с Кайгородовым?
- Пеший конному не товарищ, - ответил Степан. - Арифметика простая. Сколько у тебя патронов?
- Три.
- Вот видишь - три. А у других и того меньше. На каком же языке собираешься ты разговаривать с Кайгородовым?
Пашка махнул рукой и отвернулся. Митяй Сивуха тронул его за руку:
- Погодь, Павло, погодь чуток, мы ишшо это… спроворим свиданку с Кайгородом.
- Да ладно, дядька Митяй, чего там… - мотнул головой Пашка. - Разве я не понимаю.
- Ну дак и я говорю: понимаешь. А то как же ж без понимания, - щурился Митяй, поглядывая весело, и в глазах его, узковатых и чуть раскосых, уже копилась, копилась голубизна - первый признак того, что душа Митяя обретает спокойствие, равновесие и настраивается на песню. Он глубоко вздохнул, набирая полную грудь воздуха, но запел негромко, вполголоса, как бы с оглядкой:
Шли, брели да два гнеды тура…
Огородников хотел оборвать его, но передумал и шел, прислушиваясь, удивляясь: и откуда у него эта песня?
Белоногие да златорогие,
Они шли, брели на Киян-остров…
Был высокий июньский полдень. Отряд шел навстречу своей судьбе.
22
Ночью Татьяна Николаевна услышала осторожный и настойчивый стук в раму. Показалось, что за окном, в темноте, мелькнуло чье-то лицо. Пересиливая страх и минутную растерянность, она приблизилась, на цыпочках подошла к окну. Снаружи тотчас возникло и снова обозначилось за стеклом лицо. Татьяна Николаевна отшатнулась, прижалась щекой к косяку. Сердце стучало, подкатывая к горлу. И в это время с улицы донеслось:
- Татьяна Николаевна, это я… Павел Огородников. Не бойтесь. Я на минутку… Татьяна Николаевна!..
Она узнала его голос, обрадовалась. И заволновалась еще больше:
- Павел? Откуда вы, что случилось?
- Оттуда… от Березовки.
- Господи, как темно… Почему вы так поздно?
- Мне сказать вам надо… Татьяна Николаевна. Очень нужно. Откройте, не бойтесь. Я на минутку…
Татьяна Николаевна ничего пока не могла понять. Голос Павла, взволнованный и прерывистый, насторожил ее, испугал, но теперь это был уже другой испуг:
- Что с вами? Павел!..
Она кинулась к двери, в сени, и долго не могла найти задвижку, открыла наконец и чуть отступила, посторонилась, пропуская Павла. Он тяжело ступил через порог, запнулся в темноте…
- Осторожно, - шепотом она сказала, - Ничего не видно.
- Не бойтесь, Татьяна Николаевна, я на минутку… - успокоил ее Павел, хотя сам, наверное, нуждался в этом не меньше.
- Да что вы, Павел, я не боюсь. С чего вы взяли? - Ее всю трясло. Она закрыла дверь, громыхнув деревянной задвижкой, и позвала: - Идите за мной. - И вовсе растерялась, когда вошли в комнату и остановились рядом, не видя друг друга. - Керосин кончился, - виновато сказала она, - света зажечь не могу…
- Не надо свет. Табуретку, если можно… я чуточку посижу.
Она мигом нашла табуретку, придвинула. И Павел медленно опустился, табуретка скрипнула под ним.
- Что случилось, Павел? Откуда вы так поздно?
- И вправду поздно, - согласился он и глубоко вздохнул. - Оттуда я, Татьяна Николаевна, откуда никто уже не вернется… Все полегли, - прерывисто и как-то бесстрастно говорил он. И оттого, что самого Павла не было видно, голос его в кромешной тьме звучал как бы сам по себе, отдельно, то падая, опускаясь до свистящего шепота, то неожиданно взлетая… Слушать его было жутко. - Все полегли, Татьяна Николаевна, почти все… Осталось несколько человек. Чудом вырвались…
- Павел, что вы говорите… как же так? Как случилось? А Степан Петрович… что с ним? - вдруг она вспомнила.
- Не знаю. Не знаю, что с ним…