А уж как Зотов бежал от этого, как бежал! Бегал, бегал да и добегался.
Второй год войны идет. Деньги и совесть подешевели, еда и шлюхи подорожали, а жизнь и вовсе нипочем пошла.
По первому случаю с военного завода токарей не брали. Ну, потом семейная ссора кузенов Вилли и Николя крутой оборот взяла, и стало ихнего брата меньшого, серую шинель, окопного героя, солдатика, хоронить некуда. Взялись и за токарей из неблагонадежных. А за Зотовыми числилось.
Попал Петр - первый в московские казармы под начало ротному древней закалки. Настроение у него было - кулаком в скулу бить. Когда и зубы выплевывали. А на учебных стрельбах лежа ротный через винтовки перешагивал да одному нескладному каблуком переносицу и провалил. Не побоялся. А что ему? На фронт не ехать. Не убьют солдатики. Ему другую роту пришлют. Небитую.
Зотов ждет, когда до него дело докатится.
Выстроил их ротный во фрунт - тянись в линию, ни назад, ни вперед не вываливайся. Пятки вместе - носки врозь, под ремень палец не проткни - распрями плечи, быдло, - и кулаком юшку пускать - изо всего полка лютый зверь, другого такого нет. Вот… вот… к Зотову приближается.
- Что глаза отводишь? Ешь начальство глазами… ешь… - И кулак в сторону отводит.
Зотов со штыком у плеча вперед подался и говорит тихонько:
- Заколю…
Тот поглядел Петру-первому в глаза и понял: заколет.
- Что? - спрашивает.
И мимо прошел. Рассеянно смотрел на красные лица.
Потом вернулся и вдоль покатился.
- Фамилия…
- Так точно! - рявкнул Зотов громко, как мог.
- Тронутый? - спросил ротный. И снова мимо прошел.
После этого он никак не мог разглядеть Зотова - ни белым днем, ни при лампе-молнии, ни в карауле ночью лунной - все щурился. Зачем было Петра-первого в военный суд и расправу? Кузен Вилли его и так прикончит. У Вилли усы вверх торчат, у Николя вниз повисли, вот и вся разница. И все ротные знали, что солдатам это известно наилучше, особенно кто из начитанных.
Перед отправкой - в баню.
Помылись солдатики, побанились, тела чистые, белые, морды красные, ступни сизые - эй, соколики! Соловей-пташечка, горе не беда… Раз поет, два поет, помирает - все поет… канареечка жалобно поет! Р-равняйсь! С-сси-ррна! Наши жены - ружья заряжены! Вот где наши же-оны! Зотов, куда пялишься?!
А вдоль забора Маша идет, Машенька, Мария. Зотов пялится, солдатики ржут. Последний нонешний денечек Москву издали видят.
Ну, братцы!
"Дал я фельдфебелю целковый, и тот меня из казармы на час выпустил, не забоялся. А за казармой роща, а в роще соловьи курские, от войны залетные, и Маша-Машенька, Машенька моя родная, мне не жаль смерть принять, жаль, тебя не увижу, звездочка негасимая. Ничего мне не надо, Машенька, от тебя, - женатый я, и дите ждет, и с бабами я путался, грязный я, подворотный против тебя, Машенька, а ты чистота небесная, голубиная. Вот беда, вот где горе мое, но уже год пропадаю я из-за тебя, Машенька, Мария моя.
- И я, Петя, - говорит Мария. Я ей в ноги:
- Прости меня, люблю, и прощай, моя ненаглядная!
Обхватил ее, лицом прижался.
- Сейчас, - говорит Мария и дрожит. - Пусти меня, Петя…
Отпустил я ее, а она на траву легла… Ничего дальше я не помню, помню только, хрипел:
- До могилы…
- И я, Петя… Прощай…
Прощай, звезда моя негасимая. Завтра поедем могилы рыть себе и другим. Траншеи называются…"
- Что есть знамя?! Знамя есть священная хоругвь, которая…
Ну и дальше. Все по словесности. За веру, за одного немецкого кузена против другого немецкого кузена, за Непрядвина, за Асташенкова, за ихнее отечество!
Теплушка колесами тук-тук, сорок человек или восемь лошадей.
Прощай, Мария.
Любовь, магия, жизнь, сущность неведомая.
Прощай, Мария.
4
…А как пришел 1916 год, Ванька - четвертый старика Непрядвина убил, Василия Антоновича. Такие, брат, дела.
Не сам убил и вроде бы неподсуден, но на Ваньке - его кровь.
Колька - второй из типографии деду книжку принес, и там написано - в терновом венце революций грядет шестнадцатый год. И фамилия - Маяковский. Видно, началось.
Революцию, может, все хотели в тот год, однако каждый по своему интересу. Может, один царь не хотел, да ему и хотеть некуда - началось его царство с Ходынки, Ходынкой и кончится, и что ни делай, а все в одну сторону идет.
Потому что накопилось нежелание людское, и никто не хотел, чтоб было как было. Однако хотя нежелание у всех одно, но остальное все разное.
И Петр - первый стрелял и даже видел, как падает человек, то ли от его пули, то ли от соседской - без разницы. И мы их губили, и они нас, и человеческое мясо по траншеям нипочем шло. Но в штыковую он ни разу не ходил - бог миловал. И как бы он живого человека штыком в сердце ткнул или в живот, он себе представить не мог и содрогался. А так - вроде в землетрясение попал, и никто ни при чем.
Но он видел и таких, кто перешагивал черту и становился мясник, которому интересно, что он не боится человека зарезать, и вроде себя испытывал, и радовался. Но когда и его настигало ранение, то и он выл и считал, что боль режет и надрывает его одного, а остальных милует…
Был у Ваньки дружок с Пустыря, Тимофей, закадычный, и была у того Тимофея невеста не невеста, а зазноба. Состояла она в прислугах у Непрядвиных, и Тимофей наметился жениться с форсом. И все она Тимофея учила - время такое, пользуйся, если сейчас с Пустыря гнойного в люди не выбьешься, потом не выйдет: плачь не плачь - Москва слезам не верит. Пустырь он и есть пустырь. Хочешь в городе жить - стремись отчаянно. С Пустыря через Благушу в центр за Китай-город. Кто умный - слов не говорит, и ему не говорят - сам поймет. Ванька - четвертый да Тимофей были умные.
Они с детства не разлей вода, в чижа играли, в лапту, в свайку, вместе по чердакам лазали и по девкам, вместе на фабрику пошли, на угольный склад. Война идет, им года подходят, Ванька и говорит: "Тимофей, идем добровольцами, наш случай пришел. Георгия получим, в прапоры можно выйтить и в офицера".
А в шестнадцатом добровольцев с огнем ищи - не четырнадцатый, поумнели. Их и взяли, дураков, за ихнее зверство. Оружие дали - ура, пошел. И что ты скажешь - через полгода не убиты, не ранены, а получили по Георгию на грудь и отпуск домой на геройскую побывку. Пулей летели - гляди, родня, за Китайгородскую стену шагнули.
Дома дед Ванькиному Георгию не порадовался и тем его обозлил, а у Тимофея иные дела. Пришел пьяный к зазнобе ночевать, а та уж без работы мается, голодует. Он к ней, а она:
- Не надо, Тима, ко мне нельзя.
Но он ее не послушал.
А наутро она ему сказала:
- Тима, теперь у тебя сифилис.
Вот так. А как вышло? Приехал к Непрядвину - старику его племянник из Питера да ночью и навестил прислугу. Уехал обратно, а через месяц у нее сыпь на теле. Непрядвин ее к доктору отправил, там ее на стыдном кресле смотрели и назначили ей сифилис.
Прислугу с работы долой, а от племянника к Непрядвину - письмо с покаянием: вы за меня не бойтесь, меня профессор лечит.
Тимофей взвыл - и к Ваньке:
- Пошли Непрядвина искать.
А чего искать: он у деда учение Якова Беме разбирает.
Дождались ночи.
- Мы, ваше благородие, вас до дому проводим - место глухое, шалят.
Тот Ваньку узнал:
- А, молодой герой…
- Идемте, ваше благородие, через Пустырь, путь короче.
- То-то, я слышу, пованивает… Это и есть знаменитый Пустырь?
- Так точно… А что, ваше благородие, я вас спросить хочу: почему вы, ваше благородие, - благородие, а я не благородие и чем ваш род лучше нашего? - говорит Ванька, а света - ни зги.
Тот остановился.
- Раньше Адама никого не было, - говорит Ванька. - И твой род моего не старше. И выходит, ваш род наш род облапошил.
- Дурак ты, молодой герой, - говорит Непрядвин. - Прочь с дороги.
- А куда прочь? - спрашивает Тимофей. - На войну? А что в окопе от вас передать?
- Передай, что державе нужны все чины, какие в ней есть. Не будет чинов, не будет державы. Не будет державы - всем конец.
- Не шуми, ваше благородие, - говорит Тимка. - А то ведь плюну я тебе в глаза, а я теперь сифилитик. Потому что невесту мою, которая к тебе служить пошла, твой племянник наградил. Сам поскакал к профессору, чтоб чистую барышню не зацепить, а мне наследство. Вот и вся политика.
- Племянник подлец, - говорит Непрядвин. - И каждому свое возмездие. Но ты, сукин сын, из-за личных счетов на державу посягаешь.
- У нас личных счетов две тыщи лет накопилось, третья тыща - наша. Извини, ваше благородие.
И застрелил Непрядвина Василия Антоновича из германского парабеллума.
- Ванька, бежи. Тебе со мной хода нет. Теперь один в офицера ловчись.
Разбежались они. Ванька домой пришел пьяный. Дверь толкнул, а там Мария стоит.
- Каин ты… Каин…
А она за ними до Пустыря шла, догадалась, потом бегом домой - деда на помощь, да не поспела.
Ванька ей:
- Цыц! - и лапой рот зажимает.
- Дедушка!
Дед вышел, а Ванька на него свой германский "зауэр" наставил:
- Убью!
А дед ему, конечно, кочергой руку и перебил. "Зауэр" подобрал и видит, Мария по стене сползает и глазки закрыла.
Дед ее на руки взял и говорит Ваньке:
- Убить я тебя не убью, потому что ты моя кровь, но из этого дома я тебя изгоняю. И отныне ты потерял свой род-племя и ты не зотовского бога сотрудник.
И изгнал дед Ваньку-каина.