3
В тысяча девятьсот четырнадцатом Зотов вовсе дылда. Книжек прочел много и ни в чем не уверен. Уверен только в том, что он рабочий, а книжки эти офенские, брошенные, тайные, никому не нужные.
А сколько дед прочел, того сказать никто не может.
Событий не было. Лямку тянул, жену ласкал своевременно. Разве что асташенковскую дочку щупал. Сама попросила первый раз - пьяная.
- Потрогай меня, - говорит.
А Зотову что? Ему не жалко.
А второй раз - когда жена не велела Зотову книжки читать: не маленький, сын растет. Зотов тогда огорчился: спьяну второй раз асташенковскую дочку щупал. Она ему говорит:
- Пойдем туда. Там сено…
Он протрезвел, спрашивает:
- У тебя что, холуев мало?… - И ушел.
Она ему это припомнила. Его тещу Асташенков с работы согнал.
- Прощай, - сказал ей. - У твоей дочки муж дурак. А ты мне было понравилась. Мог я тебя в маркизы произвести?… Мог.
Зотов теще говорит:
- Да у него этих маркиз три штуки.
- Ему виднее, - теща говорит. - А я теперь безработная. А ты дурак.
"Мы-то думали, что только у нас, судьбой потерянных, в каждом сарае собачья свадьба и что свадьбы эти от нашего беспутья. Путь-то наш весь от фабрики, через трактир да за сараи. А оказалось, что и у всех одно - страх домовины да крест в конце пути с надписью: две даты из календаря и между ними тире - полосочка, и в этой тире - вся жизнь. Будто тропочка от прихода до ухода. И коротка та тропочка и незаметна никому, кроме того, кто сам прошел, да не скажет. А куда прошел и откуда - о том ли другим людям судить, если сами свою тире протаптывают и торопятся к чужому телу прикоснуться, припасть хоть на миг? Потому что и вспомнить нечего больше в конце тире, кроме тела, к которому припадал в тоске или радости. Больше и вспомнить нечего, кроме хлеба, тела…
- И магии, - сказал дед".
Птицы кричат. Пролетка цок, цок. Заводская труба черные кудри плавит.
Двадцатому веку четырнадцать лет, а Зотову Петру-первому - девятнадцать.
"Зотовы мы. Мы догадку ищем.
И, видно, без томления нам не жить.
Мы офени, книжники, отреченные, шаромыжники, шарлатаны, ходебщики - книжные разносчики. Забытый ныне промысел и язык.
Почему я из всякого года лучше вспоминаю не события, а споры? Потому что у нас дед был на спор и на бунт скорый.
И я вспоминаю деда, и его мнения, и людей, которые приходили к нему, к токарю и переплетчику, эти мнения послушать. И эти люди были не простые шкурники, зверье живоглотное, а души встревоженные.
Бывает, что разговор и есть событие, а все остальное - бормотание. Потому что событие это со - бытие, то есть совместное бытие, хорошее со - бытие или нет - другого нам ничего не дано. Лучше уж хорошее. Самое большое событие есть жизнь, и перед ней все остальное и близко не равняется".
У Зотова, у Петра Алексеевича, отец с мамой из тюрьмы вернулись.
"У деда и бабушки нашей тишайшей было четыре сына и дочь. Один сын и дочь умерли от голодных родов некрещеные. Эти не в счет. Трое выжили до возраста и стали Петра Зотова дядьки и отец. Один дядька в четвертом погиб под Ляодунем в японскую, другой - на Пресне в пятом году, и остался мой отец Алексей Афанасьевич, тюремный житель, и мама - его верная жена.
Отец по тюрьмам, мама за ним следом. Вернется мама, родит мне братца или сестру и опять за отцом. Как они там в плену улаживались, мне неизвестно. Лютый до бабьей ласки отец. Весь в меня. Но иногда и отца отпускали из узилища".
Вспоминает Зотов давний разговор отца своего с дедом:
- Почему все сады гефсиманские? - спрашивает отец. - Душа воплощения ждет, а плоть обманывает… Зачем про другой мир загадано? Зачем мечта и томление духа?
- Погоди, Алешка… Разум человека появился, когда сон с явью столкнулся и понял человек, что во сне он живет второй жизнью. И любит во сне, и страдает, и страх испытывает, и белый ужас. И от второй ночной жизни он просыпается, а от дневной, первой, проснуться не может. И встреча сна и яви это есть фантазия. Никогда фантазии не бойся, однако помни, что она всего лишь в голове и потому требует проверки.
Это было в пыльный день конца лета. Это было в день, когда все предисловия кончились.
- … Магия, - сказал дед.
- Вот это мне, милостивый государь Афанасий Иваныч, и нужно, - сказал старик Непрядвин, - в моем собрании этой книжки нет. Не уступите ли?
Стояли они с дедом на чердаке по колено в книжных связках дедова собрания, и на каждой связке бирка привязана была деревянная с номером. А что в каждой связке, дед сам знал наизусть и мог рассказать.
- Мне нравится ваша мысль, что рабы позднейшие - это бывшие маги, - сказал Василий Антонович. - Мне это в голову не приходило… Однако что это за возгласы на улице?
- Асташенков гуляет с маркизами, - встреваю я.
- А-а… Петр - первый… - говорит мне Василий Антонович. - Бастуешь?
- Нет, - говорю. - Вторую неделю работаю.
- Эх, Петр - первый, мне бы твои годы, и я бы забастовал… Я вашего Маркса читал. Мне нравится, что он Асташенковых терпеть не может. И я все бы сделал, чтобы их с горки спустить.
- А на горку кого? - спрашиваю. - Непрядвиных?
- Нет, молодой человек, такой амбиции у меня нет. Непрядвины в божьем суде свое дело проиграли. После Асташенковых - только маги. Тут мы с твоим дедом в полном согласии… Да только я не верю, что маг - это ты.
- Нашли с кем разговаривать, - сказал дед. - Революционер хренов… У него одни бабы на уме… Ростом жеребец, а душа не шире кошкиной.
- Всему свое время, - сказал Василий Антонович Непрядвин. - Разовьется. Ничто его не минует. Как по-вашему, Афанасий Иванович, война будет?
- Да.
- Вы так уверены?
- Ломоносов сказал: "И горы, ужасные в наших глазах, могут ли от перемен быть свободны…" Пришла пора империи падать, - сказал дед.
Немой младшенький глаза закрыл - соглашается.
А Мария, помощница наша, царицу Дуську да царя Афанасия-немого кашей кормит. Афанасий хотя и немой, а все слышит и когда вопрошает - глаза таращит, а когда соглашается - закрывает.
- Петь, а Петь, глянь, что это во дворе кричат как?
Пылью рвануло по улице.
Немой наш глаза открыл и смотрит.
В соседнем дворе шарманщик перестал про разлуку.
Вошел отец, руки вымыл, из рукомойника на лицо брызнул и утерся. Обернулся к нам. Мама за сердце взялась.
"Химик Менделеев деду объяснил, что вселенную заполняет эфир невидимый, но взвесить его нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.
Чтобы взвесить воду, надо стоять на берегу, а где у вселенной берег?
И это я запомнил на всю жизнь и искал берега, когда наступало размышление.
- Война, родные мои, - сказал отец. - С германцами.
А у меня в голове одно проплыло, имя одно: "Мария"…"
…Была у бабушки сестра - Зотову двоюродная бабка, был у нее сын - Зотову троюродный дядька, у него дочь Мария - Зотову четвероюродная сестра. В этом году ей - шестнадцать.
И всей своей кошкиной душой он полюбил эту девушку.
Но он тогда не знал этого. А узнал в один день того жаркого лета.
Девушка гордая, в вере твердая, ручки проворные, телом чистая, глазки синие, - они с Зотовым и не смотрели друг на друга никогда: она в землю глаза опустит, а он в небо - ворон считает, так и пройдут мимо друг друга, и опустеет Пустырь, будто и ничего нет на нем, а только на одном краю - монастырь, на другом - нужники в ряд, а посреди песчаные карьеры, куда ночью не ходил бы никто, но бывает - надо.
Мария… Краснела быстро… Такая милая, такой цветок чистый в ихних благушах, в Пустыре… В церковь и то без провожатого пускать страшно… Назначили Ваньку - четвертого. Тоже грязи не любил, хотел чистой жизни… Однако он вернулся красный, она - белая… Больше его не посылали… Санька - третий - пузырь стал ходить провожать, свистун. Он бывало свистнет - ломовики вскачь. Шпане свой. Возле церкви покантуется, а обратно идти - с этим не тронут.
Видно, дед, магия сильнее у женщины. Называется - стыдливость. Только ждал ее Зотов с иной улицы, а не с Пустыря.
А на другой год был разговор один, и был случай один, и пронеслась зотовская любовь как день один.
Провожали Зотова на войну. Смутился он душой от своей тайной любви.
И вот какой разговор с дедом вышел у него на тех песчаных оврагах и откосах, где Зотов от вчерашних проводов отлеживался.
Открыл Зотов глаза, дед на него смотрит:
- Петька… война идет.
- Ну?
- Увидимся ли, нет, но скажу заветное. - И дед сказал: - Третье тысячелетье на носу, Петька. Первое все ушло на Веру, второе - на Разум… Но ни разум, ни вера не спасли… И перекрестясь, топором бьют, и по здравому смыслу пытают… Запомни, Петька, Поведение - в этой тайне все. Кто откроет тайну Поведения, тот скажет Слово. Остальное же все - болботание. Вера дает силы, Разум - возможности. Но Поведение от них не зависит. Ибо оно есть и у блохи, а у нее ни Веры, ни Разума. Однако любовь у нее есть - блошиная, только она этого не понимает. А мы понимаем - и строим свое поведение.
Зотов такого не слыхал еще.
- А святее любви нет ничего… Любовь, Петька, это и есть жизнь. А все остальное - смерть.
И тут пришло к Петру-первому:
"Да, да! Как же я не догадался? Все записки мои об одном - о любви. И это главное во всем, что пишу и что во мне, и это мое независимое поведение.
Я, Зотов Петр - первый Алексеевич, орясина, и бабник, и товарищ, и согласия ищу, и прикосновения, и ничто для меня не святее жизни, и все это - про любовь.
- Мария… Неосторожное счастье мое… Не остерегся".