Потом, может, в истории нашу жизнь проще запишут - сознательный рабочий, несознательный рабочий. История всегда итоги пишет, чтобы дальше идти. А у человека, хотя душа его до звезды достигает, тропочка его единственная - пешеходная, и никто другой, кроме него, по ней пройти не может.
Народ это кто друг другу служит. А кто не народ - тот семя бесплодное, на камни брошенное, и каждому его возмездие.
И Мария сказала:
- Каждому свое возмездие. - Да и исчезла невесть куда.
Еды нет, табаку нет, одежка - рванина, дождь бьет, вошь бьет, - гнием. Чует Зотов - домой пора с театра военных действий. А ему во французскую державу ехать приказывают до победного конца. Броневик системы "Рено" - вперед-назад ехай без поворота, руль спереди, руль сзади, а у сцепления конуса плохие - горят. Ну, конечно, паек французский, живи не хочу - бобы, вино красное, буйволиное мясо, алон-занфан де ля не то по три, не то по четыре, о-ля-ля, экспедиционный корпус.
Нет, думает Зотов, домой пора. С чужбины в Белокаменную не выбраться.
Трехлинеечка, калибр 7,65, да жестяной чайник, да шапка барашковая, да граната русского образца. С эшелона на эшелон скок, кусок доели, затворами полязгали, гони, мать твою, - вон она, Белокаменная, рукой подать. Ф-фух - фух паровоз, стоп, тупик, дом родимый - Брянский вокзал.
Дождь моросит, по лужам каблуки хрясь-хруп, хрясь-хруп. По Смоленской площади ветер гуляет. Ордой идут, не в ногу, будто по мосту. И редеет ихняя орда московская, приблудная. Не то дезертиры, не то новой войны участники-сотрудники.
Идти Зотову через центр, через всю Москву домой, на Благушу - к утру дойдет, может, и подвезет кто.
- Служивый!
- А?
- Крутани ручку.
Грузовой автомобиль на дровяной склад едет, почти что по пути. Однако высадил на Садовой-Триумфальной у сада "Аквариум" - опять заглох. И видит Петр - первый Зотов афиши на тумбах - мать честная, неужто представление? Люди-то живут, а он думал, только стреляют на белом свете.
Часа через три, когда до дому и до своих, любимых оставалось только пройти Малую Семеновскую, Зотова у Введенского народного дома окликнул Непрядвин-сын.
Ни он тогда, ни Зотов еще не знали, что Ванька-каин в непрядвинской крови повинен. Но не любил сынок-офицер всех Зотовых независимо, за ихнюю черную кость и красную кровь и за то, что он, Непрядвин, в Москве и это, стало быть, ничего, а вот что Зотов не в окопе - стало быть, изменник.
- Зотов!
Узнал, сука.
- Стой, стрелять буду!
Глупо, такой день. Петр - первый затвор передернул и остановился. Непрядвин подошел.
- Я тебя сразу узнал, гадину, - сказал он. - Дезертир… Ну-ка иди к свету. Может, это не ты?
Вышли они под фонарь у скамьи подле ворот, а тот смеется.
- Ты, родимый… Защитник отечества. Не бойся. Теперь изменять можно. Достигли.
- Я, - говорит Петр - первый, - не боюсь!
- Ага… Значит, слышал уже?
- О чем?
А он опять смеется и зубами лязгает:
- Р-революция, Р-россия, тр-ретий Р-рим, р-раз-врат, р-раскол… Знаешь, зачем я за тобой шел? Не догадаешься, Зотов. Читал сочинение Якова Беме, где он предсказывает грядущее? Знаю, читал… Мне покойный отец говорил.
- Умер ваш батюшка?
- Убили. Тебя не касается… Читал? Не отрицай. Я Непрядвин, ясно?
- Я вашего батюшку не отрицаю.
- У Якова Беме про революцию что-нибудь сказано?
- Нет, - говорит Петр - первый.
- Может, ты невнимательно читал?
- Внимательно. Я читаю внимательно. От "а" до "ять".
- От "альфы" до "омеги", - сказал он. - Отца убили у вас на Пустыре… Последним его видел твой дед. Я выяснил…
- Что вам от меня нужно, гражданин Непрядвин?
- Твой дед зазвал его… Твой дед достал ему книгу какого-то Якова Беме… Твой дед зазвал моего отца, и его убили…
- Дед не мог зазвать, - говорит Петр - первый. - К нему сами тянутся.
- Плевал я на него… Он последний видел отца.
- Можно заявить в полицию.
- Полиции нет. Закона нет. России нет. Пустырь…
- Вы ошибаетесь, господин Непрядвин, - говорит Петр - первый, - в России только хозяева проходят…
- Верно, - говорит. - А грязь оседает. Кто был ничем, тот станем всем.
- Кто был никем, господин Непрядвин… А кто был ничем, тот ничем и останется.
- Невелика поправка, - говорит. - Из грязи в князи.
- Все князи из грязи, - говорит Петр - первый. - Господь дунул в грязь, и вот мы с вами друг друга терзаем… А все дворяне из княжьих дворовых холуев, из дворни… Почитайте господина Ключевского.
- Равенства хотите, сволочь?
- Нет, гражданин Непрядвин… Лишь избавленья от нищей тесноты хотим и полета души… Это только на земле толковище. А в небесах никому не тесно.
Непрядвин потер лоб, потом вытащил наган. Зотов вскинул винтовку. Тот, подумав, сунул наган в рот.
- Спьяну бы не надо, господин Непрядвин, - говорит Петр - первый.
Он сунул наган в карман шинели:
- Кто этот Беме? Жид?
- Нет, давний немец.
- Профессор?
- Нет, - говорит Петр - первый, - Сапожник.
- Вонючее отродье, - сказал Непрядвин. - Летать захотели.
- Тело воняет, - говорит Петр - первый, - отмыть можно… Беда, если душа завонялась.
- Как книга называлась?… В память отца спрашиваю.
- "Аврора"… - говорит Петр - первый.
- Как?
- "Аврора", - говорит, - Заря. С перстами пурпурными Эос.
И тут Непрядвин под светом фонаря побелел бинтом и сказал:
- Так назван крейсер, который стрелял по дворцу государя… Его спустили на воду в 1900 году… Мы с отцом были на освящении…
И закрыл глаза.
Зотов прислонил его к скамье, но у него колени не гнулись. Так и стоял, как штанга.
А Зотов ушел. Этого Якова Беме он не читал. Только у деда видал обложку и название - "Аврора".
Верующий ли он был тогда или неверующий, Зотов теперь не может вспомнить. Был и верующий, был и неверующий, - всяко в жизни было. А только видел он тогда - если есть божье дело, то вот оно, начинается.
А впереди - морячок-парнишечка, клеши рваные, личико нищей оспой запорошено. У его радости - путь каменист лежит, у его радости - ноги в крови. Позади Пустырь проклятый, впереди - звезда по курсу. Отплыл раб, рабочий, магистр могучий в ту землю, где человек оправдан, если мощью поделиться, огнем своим, сутью своею, свободой своей.
Семнадцатый год, семнадцатый годок… Сколько бы ни рассказывать, не расскажешь. И руками будут разводить, и на счетах подсчитывать, и зубами греметь, и со слезами вспоминать, и все равно ни конца ему нет, ни краю, потому что он был равен Человеку, то есть иначе сказать - Вселенной.
Звезда моя!.. Прости меня за все, прости, если что в жизни моей не вровень было со светом твоим и обетованием. Но я стремился.