Боль его опять оставила, а пройдя с полквартала, Петр Петрович почувствовал, что ушло и раздражение, вызванное этим дураком. В толпе было спокойнее, никто его не знал, некоторые, как водится, даже толкали, и он чувствовал себя равным другим. Разомкнулся горький круг одиночества, в котором он был замкнут все время, пока лежал дома.
И мысли уже не так угнетали, хотя были, в общем, все те же. "Вот идет девушка, красивая, смело так идет, - думал он. - Перед ней вся жизнь. А у меня остались месяцы… Или, может, больше? Может, годы? Вот идет калека. У него нет ноги. А я?.."
На другой день Петра Петровича увезли в клинику, и встал вопрос об операции. Сначала его обрадовала эта перспектива - если хотят оперировать, значит, надеются. Но потом надежда не раз сменялась отчаянием.
Он подозревал, что его нарочно не торопятся оперировать, а взяли просто для того, чтобы облегчить жизнь семье. И он находил теперь утешение только в письмах, которые писал в пространство. Он внимательно перечитывал их, исправлял, вычеркивал восклицательные знаки - их почему-то оказывалось слишком много.
"Я знаю, что умру! Это точно! Нет таких сил, какие бы меня спасли, а чудес не бывает. И я ко всему готов! Каких-нибудь полгода назад вся моя жизнь казалась мне чистой и светлой. Потом я постепенно погружался в черноту и озлобился. Сначала я винил докторшу, которая старалась и лечила меня в меру своих знаний. Может, попади я к другому, более опытному врачу, диагноз был бы поставлен несколько раньше, но так ли это важно? Вряд ли. Иначе мир давно бы узнал о существовании радикального лечения или предупреждения моей болезни. Добились же того, что почти нет ни малярии, ни дифтерии, предупреждают полиомиелит. Значит, могут? Но неужели рак, как вечная тень, будет следовать за человеком?
Иван Ильич у Толстого, обозревая прожитое, приходит к пониманию своей ошибки, своей виновности, и умирает с сознанием этой вины. Сама жизнь оказалась повинна в его трагедии. А в чем виноват я? Я, Петр Петрович Тарасов? Я всегда испытывал удовлетворение от своего труда, не считал его обузой. Или это казалось, а в действительности я не нес свой крест, а, проклиная, тащил? Может, это работа сожрала мой ум, сердце, силы, съела меня изнутри? Я ведь не курил, почти не пил…
Конечно, может быть, все, что я пишу, чепуха. Не исключено. Я просто размышляю. У Ивана Ильича в результате нелепой случайности - ушиба - началась болезнь, приведшая к смертному одру. Я мучительно ищу, перебираю в памяти дни, месяцы, годы в поисках первопричины. Я не верю случайностям. Тут что-то не то. Кстати, мой брат-близнец жив и здоров. Так, может быть, все-таки в чем-то виновата и жизнь, может, я слишком горячо жил и слишком честно, а надо было больше себя беречь?
Чего я хочу? Я знаю, что всякие эксперименты над ч е л о в е к о м запрещены, но, находясь в полном рассудке, говорю, что для блага человечества добровольно согласен отдать свое пока еще живое тело для любых экспериментов. Пусть будет так! Я готов! Я знаю, что скоро понятия "хотеть", "мочь", "желать" станут мне недоступны, утратят смысл, уступив место другим, ненавистным - "умоляю", "спасите", "облегчите". И тысячи таких несчастных, как я, согласились бы со мною…"
Он перечитал письмо. Хотел спрятать - и не смог. Как одержимый, принялся писать дальше.
"Что со мной происходит? С каким сознанием я умираю? Никакое чтение книг, газет и журналов не отвлекает от собственных мыслей. Дома я хотя бы смотрел на мебель, книги, литографии, занавески, люстру и ловил себя на мысли: что будет с ними? Сохранятся ли миниатюры из корней, которые я столько лет вырезал, или зятек с невесткой повышвыривают их вместе с мусором? Нет, так нельзя! Я превращаюсь в злобного обывателя. Будто весь мир должен сомкнуться вокруг меня. Но ведь в мире есть живые люди - жена, дети, настоящие друзья. Они любят, ценят, уважают меня. Почему же я должен показаться им слабым, ничтожеством? За что мне их не любить? Да, я должен умереть, но и умирать надо с достоинством, чтобы люди видели силу моего духа, стойкость.
Кажется, я уже сюсюкаю от жалости и умиления. Довольно!.."
Тарасов посмотрел на часы. Он ждал обхода.
Ждал его и актер областного театра Александр Панов. Собственно говоря, ждать ему было нечего, потому что операцию уже назначили, но ему все чудилось, будто возможны какие-то перемены, и с того дня, как его привезли в клинику, он ни единой минуты не знал покоя.
Часто ему казалось: все, что произошло с ним, роковая ошибка незнакомых, равнодушных к нему людей. И, чтобы не терзать себя этими мыслями, он старался уйти в воспоминания. Воображение у него было богатым, воспоминания откликались на его зов. Вот, к примеру, был такой случай: они с женой однажды решили не пустить домой загулявшегося до одиннадцати часов сына - восьмиклассника. А потом бегали по улицам, обзванивали больницы, милиции, а гордый сын провел ночь на вокзале. Когда это было? Вчера? Позавчера? Не имеет значения! Теперь вся жизнь делилась только на два периода: до и после того, как произнесено было зловещее слово "операция".
Какая длинная и какая короткая жизнь! Прожито много лет, пережито много неприятностей, испытано немало радостей. Но чего больше было? Кажется, все-таки радостей. Не растрачивал ли он дни по пустякам? Кажется, нет, потому что почти каждый вечер выходил на сцену, неся людям хоть какое-то ощущение счастья.
Вспомнил Панов и далекое прошлое, войну, когда во время бомбежки поезда, укрывшись с дочерью в канаве, он крепко прижал ее к себе, маленькую, дрожащую, прикрыл собою и мысленно шептал: "Господи! Пусть меня убьет, лишь бы она жила, она ведь такая маленькая и веселая…"
А несколько дней назад Панов после долгих размышлений решился все-таки сделать важное, как ему казалось, дело. Известный актер области, он лежал в отдельной палате, к нему свободно пускали жену и дочь, и это тоже повергало его в смятение - не потому ли это, что он совсем плох?
Утром, когда дочь вышла за чистым стаканом, Панов поманил к себе жену и тихо, почти шепотом, сказал ей на ухо:
- Отправь ее куда-нибудь и вернись. Обязательно. Нам нужно серьезно поговорить.
Она удивленно посмотрела на него. Он приложил палец к губам.
Жена вернулась, поцеловала мужа, присела возле кровати.
- Дай мне твою руку, - сказал он и после томительной паузы подергал зачем-то ворот рубашки, словно он стал тесен, и неожиданно звучно, как на сцене, проговорил:. - Выслушай меня спокойно. И прошу - не перебивай… Я все обдумал, я знаю, что ты будешь возражать, уговаривать меня… Не надо. Ты же знаешь, что я не из пугливых. У каждого из нас есть на этом свете свои обязанности. Не возражай, - сказал он, стараясь побороть волнение и видя, что у жены шевельнулись губы. Я… я хочу написать завещание. Но именно сейчас, пока я еще все помню и понимаю. И надо сделать кое-какие дела… Собственно, вероятно, уже можно заказать памятник. А похорони меня рядом с матерью. В общем, мне было бы спокойнее, если бы ты все это обещала сделать…
Он сам слышал, как хорошо звучит его голос, как твердо, и от этого почувствовал некоторое облегчение.
Жена смотрела на него испуганными глазами.
- Шура, что ты? Как ты можешь это говорить? - сдвинув брови, растерянно промолвила она. - У тебя же ничего серьезного. Это невозможно. Нет! Нет!
- Если хирург берет в руки нож - это уже серьезно.
Панов понимал, что жена взволновалась до крайности, но не намерен был сейчас думать о ней. Лицо сморщилось, он боялся операции, он так ее боялся, что казалось, сердце вот-вот с хрустом переломает ребра.
- Я не хотел об этом говорить при Люсе, - продолжал он. - Зачем ее травмировать, она ждет ребенка. Но думать о будущем надо. Трагично, конечно, что она связала свою судьбу с этим подонком, но, может, хоть ребенок уладит их отношения?
- Но ведь профессор сказал, что уверен в благополучном исходе! Что ты, Шура? - повторила жена растерянно и убито.
- А что еще он может сказать? Да и не об этом сейчас речь. Я не хочу, не желаю, понимаешь, не желаю, чтобы э т о застигло меня врасплох.
Жена заплакала. Тогда он сказал уже мягче:
- Конечно, может быть, мне… нам… повезет…
На этот раз она выдержала его взгляд.
- Послушай меня, - поглаживая ее руку, говорил Панов. - Хорошо, если бы нотариус приехал сегодня. Возьми машину. Заплати не по таксе. Очень тебя прошу.
Под вечер она пришла с человеком и поспешно закрыла за собой дверь.
Нотариус!
Панов смотрел на вошедшего со странным чувством. Тут было и удивление, и любопытство, был и страх. Нет, прежде всего, конечно, страх.
От какого слова нотариус? Пишет ноты? Дипломатические или, может, для музыкантов? Надо будет после выздоровления заглянуть в энциклопедию. После выздоровления!..
Он ожидал увидеть нотариуса в черном костюме, в очках с толстыми стеклами, сдержанного, солидного, с бородкой и кожаным портфелем - такого нотариуса он играл много лет назад. А пришел худощавый человек в помятом светло-сером костюме, в джемпере, из-под которого виднелся коричневый галстук, с тощей папкой на молнии и деловито сказал:
- Мне ваша супруга уже все подробно рассказала. Если вы свое намерение не отменили, я к вашим услугам.
Как видно, все это его нимало не удивляло. Вынув из папки несколько листов чистой бумаги, он осторожно отодвинул на тумбочке посуду, кувшин с цветами, присел, склонился над папкой.
- Итак, я слушаю вас.
Жена Панова молча села поодаль. Сложив руки на коленях, она смотрела на мужа со все возрастающей тревогой, и чем заметнее она тревожилась, тем все больше убеждался Панов, что прав.
Открылась дверь, вошла сестра со шприцем.