Она не столько слушала сына, сколько следила за его лицом, будто была глухая, и по каждой черточке, по каждой новой морщинке читала его настроение, его сомнения и раздумья. Она вглядывалась в него и видела, что нет, красоты в его лице нету, хотя женщинам он нравится. Она знала это, но никогда не говорила с сыном на такие темы.
Валентина Анатольевна задумалась. Опять, значит, с кем-то не поладил, ясное дело! И конечно, с начальством, потому что подчиненному он бы просто приказал - и все, дело с концом, а вот с равным или с тем, кто повыше, приходится спорить, доказывать… Ведь люди теперь такие стали упрямые, никто от своего не отступит.
- Может, тебе, сынок, для диссертации резать-то надо? - робко спросила мать и тут же пожалела.
- Ну это ты, мама, кончай! - строго сказал Федор. Он рассердился, покраснел, по лбу, как после трактора, борозды пролегли.
На том их посиделка кончилась.
- Давай лучше колун, я тебе дров наготовлю, - примирительно продолжал Федор. - Диссертация! Не иначе как тебе о ней мой братец накапал! Мол, медлит Федор, ходит с пустыми руками. Так ты раз и навсегда запомни и ему напиши: не будет диссертаций! Я - врач! Практик! Кому-нибудь и людей лечить надо, понятно?
- Все понятно, только ты не ори! - обрезала сына Валентина Анатольевна. - Больно строги вы все. Колун в сарае.
Горохов пошел в сарай, вытащил на середину отложенное в прошлый раз суковатое полено и пошел махать, пока не стало жарко и злость не улетучилась. На мать, конечно, сердиться смешно, но о диссертации он уже и слышать не мог. Откажись от ненужной командировки, от нагрузки, от хоркружка какого-нибудь, сразу зашипят: "Конечно, ему не до наших дел, небось диссертацию готовит". Возьмись за операцию интересную, то же самое: "К диссертации материал подбирает!" Ну, некуда податься рабочему хирургу! Кулагин - и тот недавно съехидничал на ту же тему. "Но тогда-то, - подумал Федор, разваливая наконец-бревно, - тогда я сдержался, а вот мать обхамил".
В сарае нежно пахло свежей древесиной. С насеста на Федора зорко поглядывал, помигивая круглым глазом, пламенной окраски петух, куры, нахохлившись, спали. Теплая полоса света из открытых дверей лежала на засыпанном опилками и мелкими щепками земляном полу. Такая приятная тишина была и в сарае, и в саду за дверями, и на всей этой старой улочке, что вновь вернулось хорошее настроение.
Федор доложил поленницу доверху, ощущая не то чтобы усталость в мускулах, но просто сами мышцы.
Пишем, пишем, что нужен физический труд, а день так загружен, что и пешком не походишь. Интересно все-таки, как это Кулагину удалось сохранить в свои пятьдесят лет такую отличную форму? Даже профессор Архипов, уж на что они не симпатизируют друг другу, и то восхищается уверенностью кулагинских рук. И не за красивые глаза ему аплодировали, Сергею Сергеевичу, когда он докладывал заседанию хирургического общества о лечении артериальных эмболий. Нет, умения у него не отнимешь, в чем силен, в том силен! Но… трусоват!
- Слышь, практик? Ужинать будешь? - прервал его размышления голос матери, и по интонации он понял, что она уж простила, не сердится.
- Иду, мама! - весело откликнулся Федор, закрыл двери сарая и, поигрывая топором, пошел по дорожке к дому.
Стол был накрыт по-летнему, на терраске.
- На-ка, открой, - Валентина Анатольевна протянула ему банку. - Что-то открывашка затупилась. Будешь мимо хозяйственного проходить, купи, сынок.
Федор вскрыл банку домашней маринованной тыквы и, как всегда, прямо через край выпил сладковатый холодный сок-маринад. Маленького его за это наказывали, а большому разрешалось.
Куски тыквы в банке были одни к одному, ровные, сочные. Тыква матери всегда удавалась на славу, она выхаживала ее, как поросят. Вот и из сегодняшних слабеньких росточков, которым она "промывала глаза", со временем вымахают вдоль забора могучие оранжевые шары.
- Последняя баночка, - сказала Валентина Анатольевна. - Теперь уж до осени.
Федору нравилось, что мать никогда не прибегала ко всяким там старческим кокетливым поговоркам - "если доживу", "жива буду", "не загадываючи" и прочее. Нет, она говорила вполне уверенно, точно: "осенью тыкву замариную", "на будущий год газ поставлю", "твоих детей вынянчу". Впрочем, она, слава богу, и не болела никогда, лишь в прошлом году невесть где прихватила свинку. Вот смеху-то было! Она ела мало, но с удовольствием, была подвижной, суховатой и ладной. Ох уж эти тучники! Оперировать их - одно горе, заживляемость ни к черту, ткани сырые, как тесто… Чижова-то худенькая, ее он рассматривал с пристрастием, даже, кажется, смутил беднягу.
Банку Федор в задумчивости прикончил и, только когда показалось дно, спохватился - успела ли мать хоть попробовать?
- Успела, успела! Хороша тыквочка, хоть ты и ворчишь, что я с огорода не выхожу.
Валентина Анатольевна с удовольствием смотрела, как сын уписывает ужин. Конечно, надоели ему столовые и кафе. Их как ни назови, хоть "Космос", хоть "Белая акация", а стряпня одна, известное дело.
- А больные твои и не едят ничего из-за своих хворей? - спросила Валентина Анатольевна. Сама она в больнице вовек не лежала, а уж об операции и помыслить не могла, так что не представляла себе, что за жизнь там, в тесных палатах.
- Ну да! Все едят, да еще и из дому им приносят. Так едят - за скулами трещит. Понимают, что надо силы копить. И вообще разбираются. Его, допустим, на операцию везут - он на часы смотрит, время замечает. Очнется от наркоза - опять на часы. Даже больше, чем надо, понимают. "Канцер" при них не скажи.
- Это просто удивительно! Неужели у них в такой момент головы работают? - пожимала плечами Валентина Анатольевна, прибирая со стола. - Я одеяло тебе теплое достала. Ты небось окно настежь, а ночи еще холодные. Когда будить?
- В семь, мама. Я прямо в клинику.
- Я рубашку твою постирала, на плечики повесила. Красота какая эти нейлоны! Моется как стекло, и гладить не надо. Слышь, Феденька, а войны не будет? - вдруг спросила она. Впрочем, не совсем "вдруг". Валентина Анатольевна не раз уже задавала сыну этот вопрос, хотя понимала, что знает он об этом не больше ее.
- Не знаю, мама, - сказал Федор. - Да и никто, наверно, не знает. Но если будет, пойду хирургом в полевой госпиталь. Архипов воевал, наш Сергей Сергеевич тоже на фронте был, солдатом, между прочим. И ранили его. А теперь и не скажешь - здоров как бык, а важен, как свадебный генерал.
Мать ушла в свою комнату, еще повозилась там с чем-то, выдвигала и задвигала скрипучие ящики комода. А Федор сидел у открытого окна на чистой постели, прислонившись к мягкой спинке старого дивана с деревянной полочкой наверху. На полочке, как и всюду, где только можно было, стояли горшки с цветами, и от них, как из сада, нежно пахло зеленью и свежей землей.
Кусок неба над садом стал высоким и синим, появились светлые звезды. Было так хорошо следить за подступавшей ночью, за каждым шорохом ее и запахом.
Федор боролся с подступившей дремотой. Хотелось спать, но вместе с тем, кажется, позови кто-то - встал бы и пошел далеко-далеко по теплой земле.
Черная большая тень бесшумно метнулась мимо самого окна: соседский кот вышел на промысел.
Федор вздрогнул от неожиданности. Сплюнул в окно, разделся, лег и тотчас заснул как убитый.
Утром он встал свежий, каким никогда не просыпался в своей городской квартире. В чем дело? Ведь и расстояние невелико, а поди-ка!..
- День жаркий будет, Федюшок, - сказала Валентина Анатольевна. - Лето настоящее. Смотри, в тени уже пятнадцать.
Она проводила его до самой калитки и долго глядела вслед.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Что день будет жаркий, Горохов почувствовал сразу, выйдя на улицу. Странно было, что вполне городская эта магистраль с автобусами и трамваем располагалась в такой близости от чудом уцелевшего квартала со старыми домиками и садами. И так же странно было думать, что если спуститься вниз, напрямки, через новые улицы с новыми, слишком одинаковыми снаружи домами, можно увидеть Волгу, всегда прекрасную, всегда величественную - что бы ни делалось, что бы ни возводилось на ее берегах.
Горохову нравилось это переплетение старого с новым, но если б его спросили, что же все-таки ему более дорого, он, наверно, отдал бы предпочтение новому. Домик с садом он любил: там жила мать; о Волге же лишь вспоминал. Он любил плавать и яхту любил, а на другом, лесистом берегу не был уже лет пять. Времени не хватало.
Коренной волгарь, в раннем детстве подчас засыпавший на берегу, он говорил: "Я - урбанист". Да так оно и было. Ему нравился городской уклад жизни, городской пейзаж, городские девушки - вот как та, к примеру, которая идет сейчас перед ним: тоненькая, длинноногая, в коротком платье…
Девушка тоже, очевидно, направлялась к трамвайной остановке. Каблучки ее бойко постукивали по твердому асфальту. Еще неделя такого тепла - и на асфальте от этих каблучков-шпилек появятся оспины.
Он чуть замедлил шаг, разглядывая девушку. Бедрышки могли бы быть и повыше, но, в общем, ничего, очень даже ничего! Нынешние платья, слава богу, позволяют судить об этом почти безошибочно. "Ей лет двадцать, не больше, - прикинул Горохов. - В трамвае наверняка достанет из своей плетеной сумочки учебник и начнет зубрить".
Быстро обогнав девушку, он обернулся. Действительно мила. Круглое личико с ямочками на щеках и чуть раздвоенным подбородком, огромные серые глаза. Пожалуй, портил только несколько длинноватый, с горбинкой, нос.
Федор опять пропустил ее вперед.
Подошел трамвай. Заняв место на заднем сиденье, девушка вынула книгу и, ни на кого не обращая внимания, принялась читать. Что читать? Учебник по терапии!