КАЖДЫЕ НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ
Каждые несколько недель Черная Тетя устраивала настоящие посиделки - с картошкой и луком, с питами и кофе - и собирала на них всю квартальную детвору. Приходили также несколько сирот, вырвавшиеся на зов костра из-за стен своего сиротского дома, а не раз - и беспризорные дети из соседней Лифты. В обычные дни они швыряли в Черную Тетю камни и дрались с ней, но на ее посиделки приходили как полноправные участники. Появлялись и воспитанники Слепой Женщины из Дома слепых - Аврам, и Яков, и Давид, и Герцель, и Шимон, и Ави, и Рувен, приходили и стояли, покачиваясь, как на молитве, все в темно-синих беретах, в стоптанных, прощупывающих дорогу ботинках, с принюхивающимися ноздрями, расширенными, как зрячие зрачки в темноте.
Запах облущенных луковиц поднимался к их ноздрям, тепло пламени влекло к себе их кожу, и треск горящих ветвей звал к себе их уши. Меня удивляло, когда я видел, что они спотыкаются в темноте, как и мы, потому что мне, по моей детской логике, представлялось, что как раз в темноте слепые видят лучше и ходят уверенней.
Мать-Перемать приходил тоже, прихватив с собой двух-трех друзей из Дома сумасшедших. Он всегда садился как можно ближе к огню и начинал выплевывать ругательства, а они стояли позади, говорили Черной Тете "ахалан, ахалан", тихо-тихо напевали себе под нос странные песни и ждали, когда их тоже пригласят подойти к костру.
Все вручали Черной Тете принесенные с собою картофелины, и она нанизывала их на длинный и тонкий железный прут, хоронила его под слоем углей и объясняла, что "так их легче потом найти и вытащить, и они так лучше пекутся, потому что прут согревает их изнутри". Спустя некоторое время она извлекала нанизанные картофелины из раскаленной золы, давала каждому из детей по одной, и тогда ночной воздух между скалами оглашался возгласами:
- Рафина тетя, моя еще не готова!
- Рафина тетя, моя получилась замечательно!
- Рафина тетя, ты дала ему мою картошку, это я ее принес!
- Рафина тетя, ты дала мне очень маленькую, дай мне еще одну, пожалуйста…
Стояли жаркие ночи, и, когда огонь угасал и угли начинали перемигиваться замирающими огоньками, к костру приходила Слепая Женщина - понюхать, погреться и поискать своих семерых учеников.
- Не подходи к ней, Рафаэль, - шептала мне Черная Тетя, - я не люблю эту женщину, она меня пугает…
- Но почему? - удивленно спрашивал я.
- Так. Мы даже не знаем, как ее зовут. У других слепух есть хотя бы имена.
И действительно, в Доме слепых было еще несколько слепых женщин, и у всех у них были имена: Ривка, и Эстер, и Сара, и Лея, всегда из Библии и всегда с ударением на предпоследнем слоге. Потому что имена, так объяснила мне однажды Мама, внезапно загоревшаяся желанием объяснять, спустились в наш мир, чтобы мы могли различать, и определять, и запоминать, - "как эти твои "эти", Рафи, которые ты так любишь". Другие слепые женщины, которые были так тревожно и даже пугающе похожи друг на друга, нуждались в своих именах, без которых их нельзя было бы различить.
Но она, Слепая Женщина, была другая, удивительно не похожая на всех прочих, и потому не нуждалась в имени. Когда она проходила по нашему кварталу, дети кричали, или говорили, или шептали, или думали про себя - в зависимости от того, как далеко от них она находилась: "Вот идет эта Слепая, вот идет эта Женщина", - и все понимали, о ком идет речь. Именно так, "эта Слепая" и "эта Женщина", с двумя подчеркнутыми "эта" - одно при существительном, второе при прилагательном, одно как знак особости, а второе - как знак узнавания, и оба вместе - как опоры памяти, подобно пальцам Роны на моем теле и моим рукам на гладкости ее кожи: этот запыхавшийся, этот ее живот, весь любовь, и эта ее, эта гладкая щека, вся моя, и этот ее встопорщившийся, этот пушок, на этом ее смеющемся затылке, и вот эти горошины пальцев на этих ее ногах, - открой рот, Рафаэль, сделай: "А-а-а…" А вот и эта Женщина, эта Слепая, единственная и особенная, как будто это не просто существительное и прилагательное, а ее звание, ее степень, а может, роль, предназначенная ей - то ли в нашем маленьком квартале, то ли в Иерусалиме, то ли в Стране, то ли во всем мире.
Какое-то время Слепая Женщина стояла у костра, а потом произносила:
- Пойдемте, дети. И захватите картофелину для бедняги Готлиба тоже.
Она поворачивалась и уходила, и хорейные Аврам, и Яков, и Давид, и Герцель, и Шимон, и Ави, и Рувен следовали за ней гуськом, как птенцы.
И к нам еще долго доносился издалека ее голос, который выговаривал им в темноте: "Вот, вы не считали, и не запоминали, и не заучивали дорогу туда, поэтому вам так и положено - споткнуться и упасть на пути обратно".
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ДНЯМИ И НОЧАМИ
Днями и ночами напролет дежурила у постели своей дочери госпожа Шифрина, плакала и молилась, а через три недели врач сказал, что девочку можно забрать домой. Господин Шифрин - ссутулившийся, с посеревшим лицом - попросил Дедушку Рафаэля запрячь повозку и привезти дочь из больницы в мошаву.
Мама, которая из перешептываний домашних и шушуканий в школе уже поняла, что с ее подружкой случилось что-то ужасное, хотела поехать тоже, но Дедушка и Бабушка не разрешили. Она долго бежала, задыхаясь, за повозкой, потом отчаялась, остановилась, повернула обратно, взяла книгу, уселась у ворот мошавы и принялась ждать.
Они вернулись поздно вечером. Рахель лежала сзади на подстилке из одеял, скрытая высокими деревянными бортами, и Мама, которая все эти часы сидела у въезда с открытой книгой, но не прочла в ней ни единого слова, прижала теперь книгу к сердцу, вскочила и побежала рядом с повозкой.
Она позвала:
- Я здесь, Рахель, я здесь! - И Рахель ответила ей слабым стоном, но госпожа Шифрина рассердилась и велела Матери замолчать и оставить Рахель в покое.
- Рахель очень больна, не приставай к ней! - крикнула она. - Если ты так уж сильно ее любишь, дай ей лучше спокойно отдохнуть.
Повозка въехала во двор, Дедушка Рафаэль крикнул: "Тпрру!" - и лошадь остановилась рядом с большим фикусом. Госпожа Шифрина взяла дочь на руки и понесла ее прямиком в приготовленную постель. Она раздела ее, закутала в белую ночную рубашку и тут же уложила спать.
Все последующие дни Рахель не поднималась с кровати. Она все дольше и дольше спала и, даже проснувшись, не пыталась открыть глаза. Дедушка Рафаэль велел Маме пойти и почитать подруге книгу, но госпожа Шифрина не хотела ее впускать. Когда бы Мама ни приходила - утром или вечером, до полудня или после, - ее снова и снова выпроваживали с одними и теми же словами: "Рахель очень больна. Она должна отдыхать".
Слепота Рахели углублялась и усиливалась, мир ее тускнел и темнел. Дни казались ей ночами, рассветы превратились в вечера. Светлячки, которых она видела раньше, всё больше тускнели, пока она перестала понимать, существуют они еще на самом деле или давно уже улетели и исчезли, и теперь она видит только свои воспоминания о них или то, что себе представляет, а может, и просто - одну лишь надежду.
Господин Шифрин сказал:
- Впусти ее, Рахель будет рада.
Но его жена заупрямилась:
- Нет. Девочка должна отдыхать.
Она стояла на коленях возле кровати дочери, положив голову ей на живот и ощущая, как пальцы Рахели вслепую перебирают ее волосы. Долгие часы проводила она так, не обращая внимания на уговоры мужа.
- Все потому, что я так трясла тебя, когда бежала в больницу, - причитала она над дочерью. - Все из-за того, что я тогда так бежала.
Но Рахель ничего не отвечала.
- Прекрати! - сказал господин Шифрин. - Если б ты не побежала с ней в больницу, она бы вообще умерла.
Госпожа Шифрина повернулась к нему и впилась в мужа ненавидящим взглядом.
- Если бы ты не привез ее в эту страну, она бы сейчас видела! - крикнула она.
Он рухнул на стул, словно его ударили поленом.
- Можешь радоваться! - продолжала кричать госпожа Шифрина. - Она тоже приноровилась к этой твоей "Стране Израиля"! Каждый к ней в конце концов приноравливается. У одного вырастают на руках мозоли, другой становится черный, как негр, ты мелешь чепуху, а она перестала видеть.
- Я не привозил ее сюда, - сказал господин Шифрин, будто оправдываясь. - Она здесь родилась.
- Но ты привез сюда меня! - яростно воскликнула она. - А я ее здесь родила!
Господин Шифрин вышел из себя.
- Если бы ты не приехала со мной сюда, - крикнул он страшным голосом, - она не родилась бы вообще!
- Может, так было бы и лучше… - уронив голову, прошептала госпожа Шифрина.
Весь дрожа, словно от укуса змеи, господин Шифрин выбежал из дома и бросился к Дедушке Рафаэлю.
- Твоя дочь не больна, - сказал Дедушка. - Она ослепла, но она не больна. Ей нужно выйти наружу, на солнце, на воздух, ей нужно ходить, ударяться, прислушиваться, трогать, спотыкаться и учиться. - Но госпожа Шифрина лежала у постели дочери, как сторожевая собака, и никому не давала к ней подойти. - Из них двоих настоящая больная - твоя жена, - сказал Дедушка Рафаэль своему несчастному соседу.
Теперь сон Рахели стал таким затяжным, что ее отцу больше не удавалось с ней поговорить, потому что, когда он уходил из дому, она еще не просыпалась, а когда возвращался - уже засыпала на всю оставшуюся ночь.