И я оказался внутри нее, поднимаясь и опускаясь на окончании своей плоти, изумленный, распираемый смехом, ощущая, как песок заполняет все поры моего тела.
"Вслепую", - прошептал я про себя.
И в этот миг, задыхаясь от смеха и запаха духов, охваченный ее хлопотливой и теплой плотью, я вдруг увидел, что где-то в темноте робко мелькнула полоска света: задохнулась, исчезла, сверкнула снова.
И тогда дыхание мое оборвалось и вернулось, и я снова стал видеть, и мой голос стал голосом, выговорившим быстро и четко: "Сто сорок один".
- Что ты сказал? - прошептала она.
- Сто сорок один. Твой мальчик закончил. Это ответ.
Вот, я рассказал тебе секрет. Историю, которую ты не знала.
Я ВСТРЕТИЛ ЕЕ ДО НЕГО
"Я встретил ее раньше него, - рассказывал мне Авраам, когда я немного подрос, и стал немного больше понимать, и набрался духу выяснять и спрашивать. - Они тогда гуляли в вади возле каменоломни. Я встретил ее первым, но она досталась ему".
Рыжая Тетя приехала в Иерусалим из Пардес-Ханы и училась в школе медсестер на Сторожевой горе. Школа медсестер как магнитом притягивала многих юношей в Иерусалиме, но у Рыжей Тети ухажеров не было. Рыжие до боли волосы, и белая до изумления кожа, и высокий гладиолусовый стебель ее тела отваживали потенциальных женихов.
Девушка замкнутая и тихая, она любила елизаветинскую музыку и хорошо говорила на английском - языке, который любила. Она нашла работу в канцелярии Верховного комиссара в гостинице "Царь Давид", "и всякого рода махеры, - рассказывал дядя Авраам, - махеры из Хаганы и махеры из "отколовшихся", они хотели, чтобы она подружилась - ты меня понимаешь, Рафаэль? - подружилась с британскими офицерами и шпионила для них, для этих махеров, за англичанами".
Дождливый был тогда день, и мы сидели в пещере, которую он вырубил себе в скале, примыкавшей ко двору, и грели руки над жаровней.
Рыжая Тетя отказалась заниматься шпионажем, но не избегала дружбы с офицерами. "Они вежливые, - говорила она, - они культурные и образованные, и у них чистая одежда".
"И она была права, - сказал Авраам. - На что мог надеяться человек вроде меня - низкорослый, темный, грязный, с каменной пылью на лице и с мозолей каменотеса на пальце - рядом с таким англичанином, прямым, как дерево пальмы, с косым пробором, и с начищенной пряжкой на поясе, и с маникюром на ногтях, совсем как у женщины?"
Он посмотрел на свои руки. "Я сразу понял, что мне с ней будет очень трудно. Но это не причина отчаиваться. Мы добывали камни и потруднее. Тут главное - знать, с какой стороны подойти и где по нему ударить".
Он посылал Рыжей Тете подарки и дожидался по ночам у ее порога, а тем временем Наш Эдуард, который познакомился с ней в коридоре гостиницы "Царь Давид", начал подвозить ее после работы на своем "остине" к общежитию школы медсестер и гулять с ней по Старому городу. Он приглашал ее на концерты в ИМКА, возил в Бейт Кадиму - место, название которого я слышал, но где оно расположено, понятия не имею, - и после нескольких таких встреч набрался смелости и поднес к ее губам крутое печенье, усыпанное крошками шоколада. Его пальцу источали приятный запах, но Рыжая Тетя взяла печень не губами, а пальцами, посмотрела на них и сказала себе, что они похожи друг на друга: ее пальцы на его, его - на ее.
Она любила его самой лучшей из всех любовей - той, к которой примешано также знание: знание о родстве и сходстве соприкасающихся пальцев, размеренных, доверчивых удавов пульса под кожей. И однажды, когда ее брат и Черная Тетя еще раз приехали в Иерусалим, она отважилась прийти с ними и со своим англичанином в дом, где я "был зачат", возле Библейского зоопарка, и показать своего избранника Матери и Отцу.
Это были последние дни британского мандата. Дядя Эдуард, пришедший в светлом мундире и фуражке британского офицера, сказал Дяде Элиэзеру, что "выпущенная на свободу лань", упоминаемая в благословении праотца Яакова сыну Нафтали, - "не что иное, как вот этот олень, что за изгородью под вашим окном, тот, которого вы называете "королевским". Когда-то такие олени водились и в Святой земле, пока немецкие колонисты из-под Хайфы не пристрелили последнего из них на горе Кармель".
Но Дядя Элиэзер, хоть и был специалистом по животным, предпочел произнести автодидактическую речь о принципиальной разнице между "колонистами" и "империалистами", после чего возвестил и доказал, как дважды два четыре, что англичанам все равно придется уйти из Палестины и притом очень скоро.
Однако Дядя Эдуард не обиделся, а сказал:
- А я останусь с вашей сестрой.
- Вам придется для этого перейти в еврейство, - сказала Мать.
Дядя Эдуард расхохотался и сообщил, что родители обрезали его еще в детстве, словно заранее предвидели, что его ждет, но Рыжая Тетя обиделась так, как только она умела обиваться, - глотая слезы, приказав себе промолчать, гордо выпрямив хрупкую спину и с детским гневом раскачивав красным пятном головы.
- Закройте рот, - сказала она, вышла из дома и пошла к забору смотреть на королевских оленей.
- Что с ней? - удивился Отец. - Что мы такого сказали?
- Оставьте ее в покое, - сказал Дядя Элиэзер. - Она с рожденья такая. Она скоро успокоится.
Но Дядя Эдуард, который был вежливым и культурным англичанином, встал, и пошел за ней, и стал гладить ее по волосам и утешать. Так странно ли, что она досталась ему?