Он завороженно глядел на Лиду, и во взгляде его, перемежаясь, вспыхивали и гасли обида, любовь, презрение, обожание, растерянность, мука. Я и сейчас вижу этот трудный, мгновенно меняющийся взгляд. Теперь он знал не только раунды и нокауты.
Борис глубоко вздохнул, как после трудной работы, с которой он не надеялся справиться, но все же справился, обвел смущенным взглядом толпу и улыбнулся устало, виновато.
- Что же толпиться-то, проходите, - сказал он с шутливым радушием хозяина и повел рукой, отступая к дивану.
- Гляди, чтобы без глупостей, - предупредила Палага. - Тут тебе не баловство, тут серьезное.
- Я чувствую, - сказал Борис, опускаясь на диван.
Неловко толкаясь, мы все прошли мимо него, стараясь не глядеть ему в глаза и потом оглядываясь. Он сидел и ждал, а рядом стояла и ждала Лида. Своего физика она отправила за нами.
Мы собрались в холле второго этажа, где обычно смотрели телевизор, а физик встал у окна, глядя на горы.
Мы сидели долго, курили, вяло переговаривались о чем-то незначительном, и только женщины изредка отваживались задеть то, о чем мы думали.
- Чужую беду руками разведу, - сказала пожилая женщина, - а вот к тебе придет - и подумаешь, ох как подумаешь.
- Для кого беда, кому счастье, - возразила ей Палага.
- . Все это страшно сложно. Любовь - чувство облагораживающее и не бесцельное, оно предполагает взаимное счастье, а вот неразделенная любовь или такая, когда у одного все кончилось, а у другого нет, - разве это счастье?
- Всякая любовь - счастье. А мы флиртуем, кокетничаем, романчики трехдневные заводим.
- Самокритично!
- Помолчала бы лучше.
Лида возвратилась заплаканная, с припухшими губами, но просветленная, ясная. Физик почти кинулся к ней от окна.
- Скоро на полдник, - сказала она, - ты с утра ничего не ел и куришь. Ты же давно бросил курить! Ох, господи, замучаешь ты меня совсем!..
Будто прохладным горным воздухом, ароматной свежестью повеяло от этих слов, мы заулыбались, заговорили, суетливо заторопились в столовую, глядя им вслед и любуясь ими. Ведь они были счастливые люди, к тому же оставались здесь на второй срок. В таких-то благословенных местах!
И они остались.
А я вот еду обратно домой. Везу жене девять килограммов яблок и килограмм лаврового листа. Она очень обрадуется, пожалуй, будет счастлива. Если эти десять кило прибавить к моему весу, то все будет в порядке и я оправдаю надежды нашего заводского доктора. Маша сказала, что при таком характере, когда за всех переживаешь, как за себя, никогда не пополнеть. Вот разве с годами, в старости.
Палага поправилась на 4 килограмма 250 граммов.
1970 г.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Дождь лил трое суток подряд. Обложной и по-летнему спорый, он хлестал все время без передышки и столько начудоквасил, что не расхлебаешь и в неделю. Накатанные за лето дороги стали непроезжими, смирная Кондурча вышла из берегов и сорвала два мостика, дойный гурт, простоявший на калде без корма, убавил молока, жатва хлебов остановилась в самый горячий момент, и намолоченное зерно лежало на временных токах и мокло под открытым небом.
Межов уже не радовался и солнцу, когда на четвертый день собрался в поле. А солнце было по-летнему жаркое и веселое, а небо, неподвижное и глубокое, голубело в каждой луже, а лужи стояли сплошь и исходили по краям теплым паром.
На машине ехать было нельзя, и Межов из правления пошел через все село на конюшню. Пока шел, несколько раз оступался в лужи, дважды чуть не упал и уж еле волок туфли, которые от налипшей грязи стали похожими на лапти.
- Тротуар надо, Сергей Николаич! - крикнула от колодца старая вдова Пояркова. - Из досок бы сделать или городской, из асфальту.
- Вот когда на работу все ходить будут, - сказал Межов.
- Да у меня овца обезножела, Сергей Николаич. - Пояркова поспешно нагнулась, подхватывая коромыслом зазвеневшую дужку ведра, подождала и, подняв ведра, проворчала вслед Межову: - Успел узнать, косолапый бес. На работу! Когда ты титьку сосал, я уж работала. Пра, бес! Всех уж узнал…
Межов расслышал, но не ответил. Он работал председателем второй месяц и не знал всех людей своего колхоза, в котором насчитывалось более шестисот взрослых жителей, но Пояркову он запомнил.
На общем собрании, когда его выбирали в председатели, Пояркова выступила вслед за секретарем райкома и сказала, что хорошо, конечно, когда и ученый, и агрономом успел годок поработать, и комсомолец, но больно уж молодой. На такие должности меньше чем тридцатилетних нельзя ставить.
- Сколько тебе годочков-то, парень? - спросила она жалостно.
И Межов, стоя под взглядами сотен глаз, любопытных, настороженных, ощупывающих, сказал, весь пунцовый от смущения, что скоро пойдет тридцать первый.
- А когда скоро-то? - допытывалась вдова.
- Через пять лет, - сказал Межов под общий смех всего зала.
Наверно, он хотел сбить шуткой свою напряженность и смущение перед незнакомыми людьми, но тогда он не думал об этом. Он просто не выносил жалости, к тому же иронической, а Пояркова была мастерицей на это. Вот и сейчас она хотела вроде бы пожалеть, что он идет по такой грязи, и посоветовала сделать тротуары. Едкая баба, своеобразная. Да и все они своеобразные, непохожие, более шестисот разных, не похожих друг на друга людей.
Межов перепрыгнул очередную лужицу и пошел мимо дома кузнеца Антипина. Из подворотни высунулся на него, гремя цепью, косматый барбос и захлебнулся необъяснимо злым лаем. Межов наклонился, показывая, будто ищет на земле, чем бы ударить, и барбос мигом скрылся в своей подворотне. Трусоватый, а облаял ни за что ни про что.
- Верный, на место! - послышался за воротами властный хозяйский бас.
Тоже сидит дома, труженик.
Межов возвратился, толкнул ногой тяжелую калитку. Антипин под сараем точил мотыги. Мальчишка лет десяти вертел установленный на козлах наждачный круг, а Антипин точил. Из-под лезвия мотыги летели искры, в солнечном свете похожие на водяные брызги, наждак скоблил закаленную сталь тонко и пронзительно.
- Бог на помощь, - насмешливо сказал Межов, когда утих визг металла.
Антипин вроде бы не расслышал, пощупал пальцем острие мотыги, не спеша поставил ее в угол и взял вторую. Пока не кончит свое дело, не заговорит. У него и дом такой же, как он сам, хмурый, прочный. Наверно, не одну бутылку леснику споил, пока достал такие кряжи. И сад вон за двором развел, и огород… День и ночь готов здесь копаться, а как для колхоза, так восемь часов отстучал - и кузницу на замок.
- Значит, у тебя дело, а я здесь вроде туриста? - сказал Межов, не подавая руки Антипину, наконец-то соизволившему обратить внимание на молодого председателя.
- Картошку окучить надо, - сказал Антипин. - Сушь стояла, а вот теперь она отудобит.
- А уборка?.. Я совки велел тебе на прошлой неделе сделать - где они?
- Жести нету, кончилась.
- Кончилась! Если для себя, так вы и жести найдете и чего угодно.
- То для себя!.. - Антипин вздохнул, улыбчиво поглядел на Межова. - На колхоз-то, говорят, надейся, а сам не плошай.
- Ты не плошаешь!..
Межов круто повернулся, захлопнул тяжелую калитку и пошел грязным проулком к конюшне. Навстречу ему попались десятка полтора женщин и девчат с корзинками и ведрами в руках - несли из леса первые грибы. Наверно, с зарей встали, свою выгоду не упустят и здесь.
Увидев председателя, женщины остановились, озадаченные нечаянной встречей. Вины за ними никакой не было, на работу нынче не наряжали, но все же неловко шастать по лесу в будний день. Они сбились толпой у избы сторожа Филина, смущенно оправляли подоткнутые мокрые подолы, нахлюстанные в лесной траве, очищали от грязи босые ноги.
- Вечером на работу, - сердито сказал Межов, еще не остывший после встречи с Антипиным. - Пойдем на тока, в ночную.
- Ночью-то милуются, а не работают, Сергей Николаевич! - сказала, смеясь, Ольга Христонина, местная красавица, с первого дня безуспешно завлекавшая Межова.
- Вот там и помилуемся. Лопаты захватите. Деревянные.
- Какая же любовь - с лопатами?
Не отвечая, Межов пошел дальше.
- Строгий какой, не подступишься! - обиделась Ольга. - И ведь молодой, неженатый.
- Потому и строгий, что молодой. Вас на коленки посади, а на шею вы сами залезете.
"Тетка Матрена", - определил Межов последний окающий голос. На пенсию пора, а все еще скрипит на своем курятнике - совестливая. После уборки надо ей полный пенсион дать. А с этой Ольгой… черт знает что с ней делать.
Конюх Гусман, заспанный рябой татарин, лежал в тамбуре на сене, закинув руки за голову, и мурлыкал непонятную песню на своем языке. В конюшне пахло кожаной сбруей, отволглым свежим сеном и дегтем. Как на курорте живет. И обленился вконец.
- Заседлай-ка мне Вороного, на тока надо съездить.
- Ага, Вороной! - отряхиваясь от сена, торжествующе заулыбался Гусман. - Как сухо, так машина, а как грязно, давай Вороной! Наша Вороной и по сухо и по грязно ездит. Эх, председатель!
Гусман любил лошадей и ревниво относился к машинам, оттеснившим живую тягловую силу. Сейчас он обидчиво намекал председателю на недавнее решение правления сократить поголовье лошадей наполовину. Справедливое, в общем, решение.
Межов очистил пучком сена размокшие туфли, выбросил грязный пучок за ворота. Гусман покрикивал в конюшне на лошадей: "К стенка! К стенка держись!" Вскоре он вывел Вороного, набросил на него новое казацкое седло, затянул подпруги и, лихо вскинув руку к мятой теплой шапке, в которой он ходил и летом, отрапортовал: