- Я скажу, - тяжко дышал Федор. - Я все тебе скажу, гад. Ты зачем сюда пришел, а? Выгоду ищешь? А моя выгода не в калошах, не в гнутых спинках и шифоньерах. Я за такую жизнь стою, чтобы человеком быть, понятно?
- Иес, - улыбнулся Митька. - И как же это выйдет?
- Не так, как ты хочешь. Люди будут честные все, добрые, они свою землю не бросят, ухаживать за ней станут, любить. - Он вырвался из рук Торгашовых, оттолкнул их. - Они не станут ездить с плугом через посадку, у нас же степь, каждое дерево на счету, а тут на тракторах ездят. Опять же и фураж у лошадей воровать, а потом хлестать их кнутом нельзя. Совесть надо знать, бесстыжие морды!..
- Федя, Федька, не по тексту! - шипел Громобоев из-за занавески. - "Мы боремся за светлое будущее всех людей…"
- Правильно, - услышал Федор, - за будущее. Американцы тоже не одним брюхом живут, они тоже на нас глядят, весь мир глядит и всякую нашу удачу, ошибку учитывает. Будем мы хорошими, добрыми, все пойдут за нами, а разве тут будешь, когда на казенных машинах калымят! С улыбочкой ведь калымят, весело…
- Иес, - не дрогнул Митька. - А почему? Потому что всем от этого польза и никакого вреда. Или ты хочешь, чтобы люди пешком в район ходили, раз автобуса нет? Я права могу потерять, - это же самосвал! - а я сажаю и везу, я для своих людей все сделаю.
- Занавес дайте, занавес! - Нина Николаевна пробивалась от порога на сцену.
- И к тебе я иду в любое время, - наступал Митька. - Я доброту делами делаю, руками вот этими, понял? Или мне тоже вздыхать, если вы такие честные? Я хозяин, мне дело подавай.
"Вот сволочь! - растерялся Федор. - Как с Прошкой: почешет дорогими словами, а потом в то место, где приятность, - ножом. И вроде все правильно, ничего не скажешь…"
- Или тебе теленка своего жалко? - добивал Митька. - А мне не жалко. Из теленка только бык вырастет, вот такой бык, как ты!
Под общий смех братья Торгашовы потащили занавес, грохнули деревянные ладони колхозников, и только из закутка вырвался хриплый от волнения крик Громобоева:
- Не сдавайся, Федька!
Его поддержали ребятишки.
1968 г.
СЧАСТЛИВО ДОЕХАТЬ
И поезд шел вроде быстро, и окна были открыты, а духота в вагонах стояла одуряющая. Пассажиры устали от нее и уже ни о чем не говорили, не играли в подкидного и в домино, не ели, не выбегали на каждой станции за пивом и лимонадом, чтобы не потеть лишний раз, не читали, не спали, а сидели осовелые у окон, глядели на бурую от вызревающих хлебов степь и ждали - кто своей станции, кто наступления ночи, когда железные бока и крыши вагонов остынут от солнца и можно будет если не спать, так хоть дышать свободно.
И в купе, где утром поселился Краснов со своей молодой женой, было так же тягостно-скучно. Жена дремала, положив голову ему на плечо, или делала вид, что дремала, а Краснов глядел в окно и думал, что она почти ничем не отличается от первой жены, которая не положила бы голову ему на плечо, ей не внове близость с ним, тем более такая телячья близость, потому что дремать удобнее на полке, ощущая телом чистую простыню, а не на жестком плече, вытянув шею и удерживая голову, под которой взмокла рубашка.
Попутчики, старушка и стриженный наголо парень, тоже угнетенно молчали, и почему-то было жалко, что они молчат и ничего не говорят, хотя если бы они и говорили, то вряд ли получилось бы что-то оживляющее. Краснов знал, что парня зовут Василием и он по пьянке совершил какое-то хулиганство, за которое его сажали, а теперь выпустили, а имени старушки не спросил. Да и парня он не спрашивал, Василий сам назвал ему свое имя при знакомстве, а хулиганил он или нет, мог бы и не говорить, кому какое дело, почему он пострижен нолевкой, может, ему так нравится стричься нолевкой, чтобы голова легкая была, вот он и постригся. Многие так стригутся, и ничего особого с ними не происходит, живут как все, в том числе и не стриженые и совсем лысые. Краснов не стал любопытствовать и назвал Василию свое имя и еще назвал отчество, поскольку ему было сорок лет, а не двадцать семь, как Василию, и не двадцать три, как жене, которая и здесь не удержалась от своей насмешливой болтливости и сказала, что его лучше называть товарищем Красновым, потому что он начальник и в его подчинении находится много людей хороших и разных.
Она любила подтрунивать вот так над ним, когда еще была не женой и никем еще не была для него, а просто средненький работник отдела, и подтрунивала не особо остроумно, и вот так обратила на себя его внимание, а потом удержала это внимание, а потом закрепила на него право де-юре, поскольку внимание стало де-факто.
Пожалуй, она любила его, и любовь эта была активной, действенной, потому что Краснов чувствовал, как жена старается разбудить в нем духовную энергию, которую она угадывала, старается всеми силами и средствами, какие у нес есть, и даже эту ее насмешливость надо принимать как задиристый вызов, на который он не отвечал либо отвечал снисходительно.
Старушку, видимо, смущало соседство начальника, она глядела на Краснова с почтением и тайным страхом и отодвигалась все дальше и дальше, пока не оказалась на самом краешке. А отодвигаться ей было незачем, она сидела не на его полке, а на той, где сидел Василий, и никому не мешала. Василий глядел в окно, особого интереса после глупого пояснения жены не оказал Краснову, а на старушку просто не обращал внимания. Он, видимо, тоже напугал ее объяснением, почему у него острижена голова, и она сидела, как солдат, положив сухонькие ручки на колени, часто вздыхала, как с похмелья, и вздрагивала, когда мимо купе кто-нибудь проходил.
Жена Краснова не спала, а просто сидела, поджав под себя ноги и закрыв глаза, и старалась представить, каким будет ее муж во время их первого совместного отпуска: таким же отчужденным, как на работе, или в нем проснется его веселая природа, о чем она слышала от первой жены. Очевидно, она его любила, та пожилая красивая женщина; во всяком случае, на суде при расторжении брака она говорила о нем с чувством большой потери.
Так они и ехали, а лучше сказать, сидели в идущем поезде, вытирали потные лица и шеи и не раздевались, потому что Краснову не хотелось тревожить жену, чтобы она не начала что-нибудь говорить, старушка снять кофту боялась, а Василий потел в тужурке, стесняясь показать на груди слишком уж нескромную наколку, которой он обзавелся накануне освобождения.
На узловой станции поезд встал, и несколько пассажиров сошли с вещами, а несколько, с вещами, вошли и заняли освободившиеся места. Краснов глядел на вокзальную суету и думал, что сейчас поезд пойдет дальше, повезет несколько новых пассажиров вместо тех, которые сошли, а на следующей станции еще кто-то сойдет и кто-то сядет, и так очередь приблизится к нему и его жене, к стриженому Василию и боязливой старушке, и все они сойдут, и их места займут другие пассажиры, а поезд все будет идти и идти.
В его жизни было достаточно и вот таких мирных поездов, и фронтовых, когда на вздрагивающей платформе тявкают зенитки, а в небе воют штурмовики, и санитарных, с крестами на крышах и на боках вагонов, переполненных ранеными. Много было поездов, но еще больше было людей - и хороших, и всяких. Иногда кажется, что живет он не сорок лет, а бесконечно долго, потому что он видел уже все, что сопровождает человека от рождения до смерти, и видел столько смертей, будто со времени его рождения прошли не годы, а века, десятки веков. И жизнь, казалось, не может дать ему уже ничего нового, и люди, в общем, были одинаково утомительны, сильные - своей ненавистью, слабые - любовью. Или наоборот. Слабые нередко были самыми беспощадными, потому что они вечно боятся за себя.
После третьего звонка, когда поезд уже тронулся, дверь в купе распахнул загорелый парень в тенниске с авоськой в руке:
- Челябинский поезд?
- Челябинский, - ответил Краснов с облегчением, потому что жена очнулась и приподняла голову с онемевшего плеча.
- У-уффф, чуть успел! Такая жара, толкучка, а тут еще дядька слепой попался. - Парень снял кепку и вытер ею вспотевший лоб. - Недавно ослеп, дурак, и сам автобуса не найдет. Напился технического спирту и ослеп. Подвинься, бабуся!
Парень был светловолос и голубоглаз, вздернутый курносый нос придавал ему лихой вид деревенского забияки.
Старушка испуганно подвинулась к Василию, парень сел и весело оглядел попутчиков:
- Взопрели? Что не разденетесь? Сейчас только в майках ехать.
- Мы стыдливые, - сказала жена Краснова, поправляя взлохмаченную прическу.
- Понятно. Где-нибудь на пляже с фиговым листом ходите, а здесь так - фу-ты ну-ты! - Парень усмехнулся и заглянул старушке в лицо: - Далеко стремишься, невеста?
Старушка испуганно вздрогнула.
- К внучку еду.
- Зачем?
- Любопытный ты. - Старушка несмело улыбнулась, сморщив мятое личико.
- Я не только любопытный, я щедрый. Морковь любишь?
- Веселый ты, - засмущалась старушка.
- Правильно, и веселый. Откуда ты узнала? - Парень раскрыл авоську и достал молодую розовую морковь с кудрявой ботвой. - Хрупай!
Жена Краснова засмеялась, Василий поглядел на парня с любопытством. Старушка взяла морковь и доверительно поглядела на парня:
- Зубов-то нету, сынок.
- Орехи грызла, поди? Золотые надо вставить. Тряхни капиталами и вставь.
- Какие капиталы, дрожу вот всю дорогу, боюсь - без билета еду.
- Ну да! - удивился парень. - А я тебя морковью угощаю, думал - честный человек, советская гражданка… Ай-я-яй!..