Исаак Башевис Зингер - Мешуга стр 8.

- Послушай, если ты будешь обращаться ко мне с этим церемонным "вы", я схвачу те­бя за шиворот и спущу с лестницы. Какая вежливость! Говори ясно и нормально "ты" или отправляйся к дьяволу! Если уж наша маленькая школьница не церемонится со мной, то тебе и подавно не следует. Я говорю совершенно открыто, ты и она так близки мне, как если бы ты был моим братом, а она... Ладно, я лучше не буду говорить ерунды. Ка­жется, ты задал мне вопрос, но я уже не по­мню, какой.

- Я спросил, кем именно ты хотел быть?

- Кем я хотел быть? Рокфеллером, Казановой, Эйнштейном, даже просто пашой с гаремом, полным красавиц. Но сидеть с карандашом и царапать бумагу - это не по мне. Читать - да. Хорошая книга для меня так же важна, как хорошая сигара.

- Я не знала, что ты мечтал иметь га­рем, - сказала Мириам.

- Я мечтал об этом тридцать лет назад, раньше, чем ты, Мириам, выбралась из чрева своей матери. Но теперь, когда у меня есть ты, я больше никого не хочу. Такова горькая правда.

- Почему горькая? - спросила Мириам.

- Потому что это означает, что я стал на тридцать лет старше, а не моложе.

- Бедный Макс. Мы все становимся с каждым днем моложе, лишь он один стано­вится старше. Ты хочешь постоянно молодеть до тех пор, пока в конце концов не станешь младенцем? - спросила Мириам.

- Нет, я хотел бы остановиться на трид­цати.

- Ах, пустой мечтатель, - сказала Ми­риам по-польски.

Темнело. Сумерки заполняли комнату, но никто не поднялся, чтобы зажечь свет. Время от времени Макс затягивался сигарой, и красноватый свет освещал его лицо. Свет блеснул в его глазах, и внезапно я услышал, как он сказал:

- Когда я с вами обоими, я снова молод.

Я и раньше бесчисленное количество раз слышал эти истории, но в передаче Мириам они казались несколько иными. Факты оставались более или менее теми же - в Варшаве были вырыты окопы, даже воздвигнуты бар­рикады. В то же время для многих оказалось неожиданностью внезапное начало войны в сентябре 1939 года. Много домов уже было разрушено немецкими бомбами. В стране на­чался голод. Мириам было тринадцать, и они с матерью остались дома одни. Отец Мириам ушел с тысячами других мужчин в сторону Белостока. Эти рассказы были столь знако­мы мне, что иногда я даже поправлял Мири­ам, когда она ошибалась в дате или номере дома. Все это я знал наизусть - голод, бо­лезни, то, как евреев сгоняли в лагеря прину­дительного труда, пожары, выстрелы, жес­токость немцев, безразличие поляков. Актеры пытались ставить пьесы на идише посреди лежавшего в развалинах гетто. Кто-то приспособил подвал под кабаре, в кото­ром состоятельные женщины проводили время, тогда как за стенами убивали людей. Позже, когда квартира Мириам была захва­чена, а ее мать отправили в концентрацион­ный лагерь, Мириам была переправлена из гетто в "арийскую" часть города. Бывшая учительница спрятала ее в темном алькове, где хранилась старая мебель, заваленная тряпьем и пачками газет.

Сын консьержки, пустой и хвастливый юноша, шпаненок, узнал, где она прячется. Он заставил ее заплатить ему в качестве взят­ки деньги, полученные за драгоценности ее матери, которые удалось продать учительни­це. Он также заставил ее покориться ему, и когда он пришел к ней, то держал нож у ее горла. У учительницы, старой девы, от испуга и горя случился нервный приступ. Мириам сказала:

- Не знаю, почему я не покончила самоубийством. Впрочем, знаю. Я просто не захо­тела обременять мою учительницу мертвым телом. Сколько она могла бы прятать труп? Нацисты расстреляли бы и ее, и всех сосе­дей.

- Да, да. Так ведет себя человеческая ра­са, - сказал я. - Таково ее поведение во все века.

- Но моя учительница тоже принадлежа­ла к человеческой расе, - сказала Мириам.

- Да, правда.

- Как-то я читала ваше высказывание о религии протеста. Что вы имели в виду? - спросила Мириам. - Не смейтесь, но кто-то оторвал часть страницы, и я не смогла дочи­тать ее.

Я на минуту замешкался, и Макс вмешался:

- Он, похоже, забыл, что имел в виду. У него дюжина псевдонимов, и ему прихо­дится постоянно выбрасывать копии.

- Успокойся, Макселе. Дай ему ответить.

- Нет, конечно, я не забыл. Я имел в виду, что можно верить в мудрость Бога и все же отрицать, что Он творит только добро. Гос­подь и милосердие это не абсолютные сино­нимы.

- Но зачем так волноваться о Боге? По­чему просто не игнорировать Его?

- Мы не можем игнорировать Бога, так же, как не можем игнорировать время, или пространство, или причинность, - сказал я больше для Макса, чем для Мириам.

- А причем здесь протест? - спросил Макс.

- Мы не хотим больше оставаться льстецами и мазохистами; мы не хотим больше кротко терпеть наказание, которое унижает нас.

- Не знаю, как ты, но я совершенно тверд в решимости обходиться без Бога, Его муд­рости, Его милосердия, всех религиозных догм, которые связаны с Ним, - сказал Макс.

- И на чем же ты основываешь этику?

- Нет ни основания, ни этики.

- Другими словами, сила есть право?

- Похоже на то.

- Если сила есть право, то Гитлер был прав, - сказал я.

- Поскольку он был побежден, значит, он был не прав. Если бы он выиграл войну, все народы мира объединились бы с ним, весь мир.

- Макс, ты ошибаешься, - сказала Мириам. - Мы, евреи, никогда не должны под­держивать мнение, что нет никакого мораль­ного основания во вселенском понимании и что человек может делать все, что ему хо­чется.

- А из чего состоит еврейство? - спро­сил Макс. - Когда у нас, евреев, была сила, четыре тысячи лет тому назад, мы напали на ханаанцев, на гиргашим, на призим, и мы уничтожили их всех, мужчин, женщин и де­тей. Всего несколько лет назад наши мальчи­ки были вынуждены вновь воевать в той же самой войне. В чем, Аарон Грейдингер, твое определение Бога?

- План, определяющий эволюцию, силы, движущие звездами, галактиками, планета­ми, кометами, туманностями и всем осталь­ным.

- Эти силы слепы, и нет никакого пла­на, - сказал Макс.

- Откуда мы это знаем? - спросил я.

- Если ты спрашиваешь меня, то нет ничего, кроме хаоса. Даже если план есть, он так же мало интересует меня, как прошлогодний снег.

- Тем не менее, ты постоянно говоришь о Боге, Макс, - сказала Мириам. - Ты даже постился на Йом Кипур.

- Не из-за набожности. Я делал это в память о моих родителях и моем наследии. Можно быть евреем без веры в Бога. И что это такое - религия протеста? Если Бога не существует, то против кого протесто­вать? А если Он существует, то вполне мо­жет огорчить нас новым Гитлером. Те, кто кротко терпит наказание, делают это от страха. Бог сам выразил это кратко и яс­но - ты обязан любить меня всем сердцем, всей душой, всей своей мощью. Если не бу­дешь, все бедствия Книги Проклятий падут на твою голову.

- Никого нельзя заставить любить си­лой, - заметила Мириам.

- По-видимому, можно. Не сразу, но постепенно... - сказал Макс.

Макс зажег свет и предложил поужинать в ближайшем ресторане, но Мириам настояла, что сама приготовит ужин. Макс пошел в спальню к телефону, он говорил громко, и бы­ло слышно, что упоминаются акции. Мириам открыла дверь в кухоньку и что-то доставала из холодильника.

Она сказала мне:

- Я едва могу поверить, что вы здесь, в мо­ей квартире. Находясь здесь с вами и Максом, мне кажется, будто я все еще в Варшаве, и то, что пришло позже, было ночным кошмаром. Если бы Бог пообещал мне исполнить одно желание перед смертью, я бы попросила, что­бы вы и Макс ушли вместе со мной, чтобы мы трое могли быть вместе.

Это было сказано так просто и с такой детской непосредственностью, что прошло несколько минут, прежде чем я смог отве­тить. Я выпалил:

- Бы слишком молоды, чтобы говорить о смерти.

- Слишком молода? Я годами смотрела в лицо смерти. Я начала думать о ней задолго до войны. Почему-то я знала, что мой брат умрет насильственной смертью. Он всегда мечтал попасть в польскую армию. Отец не раз говорил, что, если нацисты захватят Польшу, брат заставит нас всех выпить яд. Ах, не было никаких причин, чтобы мы оста­вались в Варшаве. Отец мог получить для нас визы, но он был слишком погружен в бизнес. В тот день, прежде чем уйти через Праж­ский мост, он притащил полную сумку банк­нот и акций. Все это пропало, но, когда он в сорок пятом году вернулся из России и мы уехали в Германию, он снова начал грести деньги лопатой. Он стал контрабандистом. Я до сих пор не знаю, что он переправлял и продавал. Мать рассказывала, что однажды, когда в наш дом явилась немецкая полиция с обыском - они лезли в каждую дыру, - у него было спрятано больше семидесяти ты­сяч марок. Мы довольно своеобразное се­мейство. Мой отец - маньяк. Моя мать - полоумная, да и мой брат Моня был не сов­сем в своем уме. Я самая сумасшедшая из всех. Наш общий недостаток в том, что каж­дый из нас со странностями. Я люблю Макса потому, что он совершенно ненормальный. И я люблю вас потому, что вы пишете о су­масшедших. Вы действительно встречаете людей, о которых пишете, или просто их вы­думываете?

- Для меня весь мир - это сумасшедший дом.

- За эти слова я должна поцеловать вас!

Она подбежала ко мне, и мы поцелова­лись. Я боялся, что Макс может войти, но тут услышал его громкий голос:

- Тексако? Сколько? Подожди, Хершеле, я это запишу.

- Кто этот Хершеле? - спросил я, движимый не столько любопытством, сколько желанием смягчить то, что только что произошло.