Читатель так и не узнал, чем обезображены лица Бердо, Семашко, Выбранского, Левады и восьми остальных апостолов. Завязавшаяся дискуссия была ловко направлена в русло академического спора: что является, а что не является искусством. Ксендз Кшиштоф Неналтовский из костела Святого Иоанна спас несколько небольших фрагментов холста - у него до сих пор хранится лицо Христа с выжженным глазом и дыркой в щеке. Bon mot, пущенное в обиход критикессой Яниной Шидляк, - мол, благодаря акции авангардиков наш город остался в неведении, каков нынче Иуда, - немедленно, к радости журналистов, облетело все редакции. На стене Академии, под окном мастерской Матеуш а, кто-то прилепил репродукцию "Тайной вечери" Леонардо, пририсовав апостолам по банке кока-колы в руке. В телестудию был приглашен психолог доктор Ванько, который возмущался слишком суровым наказанием авангардиков - на них наложили штрафы от пятисот до тысячи злотых. Зузанна Вятрак, бывшая солистка пантомимы, перед камерами заявила: раз нам хотели показать китч, то и потеря невелика. В таком изысканном духе обсуждение продолжалось несколько дней, затем культурная жизнь нашего города вернулась в свою колею: Инженер поместил в Музей новейшего искусства еще четыре новых куба с воздухом, запаянным в Буэнос-Айресе, Глазго, Влощовой и городе Икс, что вызвало в среде знатоков дискуссию на тему анонимности жизни в современном метрополисе. Художник Хальман выставил на запасной железнодорожной ветке вагон-ресторан коммунистических времен: в меню были бигос, жареные колбаски и лимонад.
Ты полагаешь, что если б мы хотя бы смутно предвидели такой оборот событий, то еще тогда, в СПАТИФе, отговорили Матеуша от его намерения? Или впоследствии никто из нас не пришел бы на фотосессию? Странная точка зрения: по-твоему, понимая, каковы будут результаты наших действий, следует заранее от большинства из них отказываться - как в пустяковых, так и в серьезных случаях? Сейчас, кстати, речь идет не о пустяке, а об искусстве! Да надо ли это объяснять тебе, художнице, вдобавок живущей в городе, где Дэмьен Хёрст выставил несколько забитых окурками пепельниц, кружки из-под кофе, старые газеты и грязную палитру, оцененные в пару сотен тысяч долларов, а уборщик Эммануэль Асаре на следующий день отправил все это на помойку, не подозревая, что уничтожает творение искусства? Награду Тёрнера - да, самого Тёрнера - получил некий тип, который в пустом зале попеременно зажигал и гасил свет. Почему ты не делаешь ничего подобного? По тем же причинам, что и Матеуш. Между тем авангардики уже давно вынесли нам приговор: мы - как и живопись - demodé, passé. Мол, мир пошел в другую сторону, а мы ведем себя так, будто живем на Марсе. Разве я не прав? Что бы ты ни нарисовала, Инженер, госпожа Шидляк или господин Вятрак обзовут это китчем. Ты резонно спрашиваешь: откуда такой апломб, такая агрессия? Вопрос этот - возможно, один из важнейших - тем не менее бессмыслен; как бы на него ни ответить, сути дела это не изменит: право выносить суждения сегодня у тех, кто способен навязать свою власть обществу и ее удерживать. Так-то. А сейчас я еще на минуту вернусь в СПАТИФ, чтобы завершить тему.
Милан пел куплет за куплетом о том, как следующего Обреновича - Михаила, сына Милоша - свергли с престола и на его место посадили Александра Карагеоргиевича, сына убитого четверть века назад Георгия. Потом снова правил Михаил Обренович - к ярости свергнутых Карагеоргиевичей. Михаил, в свою очередь, был убит в результате заговора, но на престол на сей раз сел не Карагеоргиевич, а сын Михаила - Милан Обренович, против которого Карагеоргиевичи продолжали строить козни.
- С ума можно сойти, - смеялся Левада. - Я совсем запутался. Кто после кого и кто кого?
- Балканы, - сказал Бердо. - Там все меняется быстрее, чем ноты в их музыке.
А когда Милан, награжденный бурными аплодисментами, подсел к нашему столику, Выбранский принес бутылку водки и сказал:
- Теперь нужно определиться, кто за Карагеоргиевичей, а кто за Обреновичей.
- Я - за сопотское "Огниво", - сказал Левада, - хотя терпеть не могу регби!
Краем глаза я заметил, что Матеуш уходит с Мариной, по-английски, не попрощавшись. Милан (уж не помню, чей он был потомок: Обреновича или Карагеоргиевича) рассказывал о своем "Представлении "Гамлета" в деревне Глуха Дольна" в театре в Нови-Саде. И о том, почему остался в нашем городе и не возвращается на родину.
- Мне бы тоже, дружище, не захотелось возвращаться в такой бардак, - пробормотал Семашко.
- Если ты полагаешь, что у нас будет лучше, ты ошибаешься, - осадил его Выбранский.
"И все-таки он был не совсем прав", - подумал я спустя годы, глядя на лицо Выбранского, когда он, почти в том же самом обществе, поднимался на малую сцену театра, где не было ничего, кроме длинного стола, накрытого белыми скатертями и стульев. Поверишь ли: едва увидев их всех, неуверенно вступающих в пустое пространство сцены, я немедленно замурлыкал себе под нос мелодию той баллады.
Тяжела для Сербии утрата,
Злой Обре́нович в ночи зарезал брата,
А народ в своих мечтаньях видел,
Что Карагеоргий будет наш правитель.
А теперь он - тряпкою на ложе,
Помоги нам, Боже, добрый Боже!
По сцене нервно кружил помреж, осветитель устанавливал свет, фотограф возился с аппаратурой.
- Приветствую вас, - громко произнес актер Ежи Зайонц. - Почти все в сборе. Не хватает только Матеуша и одного апостола. Не знаете, кто им будет?
Никто не знал. Все говорили о Франеке, серьезно раненом во время утреннего теракта. Он пришел в сознание, но состояние оставалось тяжелым. Поэт Збигнев Авистовский наводил справки у знакомого врача из больницы.
- Вероятно, придется ампутировать правую стопу, - сообщил он. - Ужас.
Зазвонил мобильник ксендза Неналтовского. После коротких "да, неслыханно, да-а, какая наглость, ну нет, хорошо, да, конечно, подождем!" он выключил телефон и громко объявил:
- Знаете, что случилось? Матеуш арестован! В собственной мастерской! Три часа назад… Его только что отпустили! Он мчится на такси, если можно "мчаться" при сегодняшних пробках.
Все недоуменно уставились на ксендза Кшиштофа.
А я догадывался, что могло случиться. После утреннего теракта полиция открыла "горячую линию"; не преминув этим воспользоваться, соседи Матеуша, Зеленеки, вероятно, сообщили, что над их головой, в квартире номер три, происходит нечто подозрительное. Донос, видимо, прозвучал правдоподобно: в мастерскую ворвалась антитеррористическая команда, не слушая объяснений, надела на Матеуша наручники и отвезла в полицейский участок. Только после предварительного допроса и переговоров по телефону с ректором Академии его отпустили - разумеется, и не подумав извиниться.
- Просто невероятно, - закончил свой рассказ ксендз Неналтовский. - У него несколько раз спрашивали, где он хранит взрывчатые материалы. Представляете?
- Точь-в-точь как при военном положении, - хмуро произнес скульптор Мачей Кужава. - Только тогда начинали бить еще до всяких допросов.
- Все как всегда, - добавил с меланхолической усмешкой профессор Януш Цитринский. - Террористы спокойно улетают, а задерживают совершенно случайных людей.
- Куда улетают, откуда улетают? - встревожился Мариан Малкович, адъюнкт на кафедре психопатологии. - Может, их надо задержать?!
- Спроси у кого-нибудь другого. Да куда угодно могут улететь, - Цитринский пожал плечами. - Например, во Франкфурт, а оттуда в Дубай…
И тут в зал вошел ксендз Монсиньоре. В этот момент как раз зажегся яркий мертвенно-белый свет, и, когда преподобный поднялся на сцену, его белоснежная сутана стала еще белее - под стать одеждам Христа на Горе Преображения. Эффект, ясное дело, был незапланированный и длился лишь несколько секунд, но впечатление произвел ошеломительное. Такого гостя никто из присутствующих уж точно не ожидал. Я увидел, как Семашко наклоняется к уху Бердо, а тот согласно кивает, - вероятно, вспомнили, какую речь Инженер произнес в кафе по мобильному телефону. Левада, сжав зубы, направился к Авистовскому, который, словно бы демонстративно, отошел в дальний угол, где стояло ведро с водой и окурками, и закурил сигарету.
- Слишком много света, - сказал Монсиньоре, останавливаясь посреди сцены. - Кончайте слепить!
А когда осветитель передвинул рычажок почти до упора и мы остались чуть ли не в полной темноте, если не считать маленьких лампочек рампы, в зал вошли два молодца, позвякивая двадцатью четырьмя бутылками вина в четырех картонных коробках.
- На стол, - скомандовал шеф. - Сколько это может занять времени?
Свет загорелся - уже не такой яркий.
Вопрос был адресован всем и никому конкретно.
Неловкое молчание наконец прервал Януш Цитринский, который любезно объяснил:
- Это никому не известно. Мы ждем только Матеуша.
- А, этого… художника. - Ксендз Монсиньоре подошел к профессору. - А что он до сих пор рисовал?
- В основном голых баб, - выпалил скульптор Кужава в пространство. - Святых только по большим праздникам.
В воздухе повисло неприятное напряжение: разговор не клеился, а ждать Матеуша можно было еще долго.
Фотограф решил разрядить обстановку: расставил стулья по одной стороне стола и попросил всех сесть - где кому захочется.