В "Волшебной горе" Томаса Манна есть фраза, побудившая Павла Хюлле написать целый роман под названием "Касторп". Эта фраза - "Позади остались четыре семестра, проведенные им (главным героем романа Т. Манна Гансом Касторпом) в Данцигском политехникуме…" - вынесена в эпиграф. Хюлле живет в Гданьске (до 1918 г. - Данциг). Этот красивый старинный город - полноправный персонаж всех его книг, и неудивительно, что с юности, по признанию писателя, он "сочинял" события, произошедшие у него на родине с героем "Волшебной горы". Роман П. Хюлле - словно пропущенная Т. Манном глава: пережитое Гансом Касторпом на данцигской земле потрясло впечатлительного молодого человека и многое в нем изменило. Автор задал себе трудную задачу: его Касторп обязан был соответствовать манновскому образу, но при этом нельзя было допустить, чтобы повествование померкло в тени книги великого немца. И Павел Хюлле, как считает польская критика, со своей задачей справился.
Павел Хюлле
КАСТОРП
Предисловие
Юлиуш Куркевич
Пра-Касторп
"Касторп" (а скорее, "Пра-Касторп") Павла Хюлле возник из одной фразы "Волшебной горы", где упомянут гданьский эпизод жизни героя романа, четыре семестра проучившегося в политехническом институте тогдашнего Данцига. На всякий случай я проверил, не мистификация ли это, однако нет - во второй главе мы читаем: "Когда он начал свое путешествие, во время которого мы с ним познакомились, ему шел двадцать третий год. Позади остались четыре семестра, проведенные им в Данцигском политехникуме, и еще четыре - в механических высших школах Брауншвейга и Карлсруэ; он только что одолел основные экзамены - правда, без особого блеска и торжественных тушей, однако вполне прилично".
Я с опаской ждал "Касторпа". Хотя идея рассказать о гданьском житье-бытье "ничем не примечательного молодого человека" настолько хороша, что едва ли не очевидна, а для ее воплощения трудно себе представить более подходящего автора, чем Хюлле, книга вполне могла оказаться подавленной авторитетом первоисточника - романа, не только важного с историко-литературной точки зрения, но и просто-напросто любимого многими, в том числе и современными, читателями, о чем свидетельствует количество переизданий. Берясь за роман, я, кроме того, испытывал суеверный страх, подобный тому, какой мы испытываем, отправляясь смотреть экранизацию любимой книги: а не помешает ли встреча с героями в мире, порожденном воображением иного свойства, нашему общению с оригиналом? "Касторпа" я прочитал. С огромным удовольствием.
Полагаю, успех романа Хюлле обязан легкости - той самой легкости, которую Итало Кальвино прославляет как один из столпов литературы. Хюлле решился - воздавая должное автору "Волшебной горы" - соблюсти благотворную дистанцию. Правда, книга полна аллюзий, отсылающих читателя к оригиналу (в "Касторпе" есть персонажи, соответствующие паре Сеттембрини - Нафта, карнавальная вальпургиева ночь превратилась в новогоднюю оргию, эпизод со скончавшимися обитателями санатория, чьи тела увозят на санях для бобслея, отражен во сне Касторпа, и т. п.). Однако Хюлле довольно свободно обошелся с биографией своего героя (его дед, сенатор Ганс-Лоренц, назван Томасом, как герой "Будденброков", а слуга сенатора носит имя библейского Иосифа!) и не ограничился умелым подражанием манновскому стилю, обратившись к совершенно иным образцам. Например, мы легко обнаруживаем в книге элементы детектива или шпионского романа, благодаря чему действие развивается необычайно живо, чего, казалось бы, трудно было ожидать от приквела "Волшебной горы". Даже любители английского черного юмора найдут тут кое-что для себя, а именно: макаберную историю вдовы поручика императорского гусарского полка и ее страшноватой прислуги - историю, которую можно бы озаглавить "Старый джентльмен должен исчезнуть" . Еще одна важная отправная точка для Хюлле - "Эффи Брист" Теодора Фонтане (который молодость провел в Свиноустье и был одним из любимых писателей Манна).
В "Касторпе" описан спор, предмет которого - противопоставление искусства Шуберта искусству Вагнера. Хюлле, как поклонник Шуберта (тут они с Манном, вероятно, не сошлись бы), скорее бы высказался в пользу виртуозности автора "Зимнего пути" - недаром он избавляет своего героя от излишне мучительных страхов и безумия. И в финале не отправляет его - в отличие от своего великого предшественника - в грозный и опасный мир. Нет, он отрывает перо от бумаги, едва описав в нескольких фразах, как Касторп смотрит на реальный Гданьск, по которому маршируют коричневорубашечники и из которого Красная армия изгоняет немцев. Автор предпочитает навсегда оставить героя в литературном Гданьске ("Так давай же, Дружище, садись на свой замечательный велосипед, и пусть эта улица навсегда останется Твоей"), перебрасывая мост между belle époque и современностью над гекатомбой новейшей истории. Для Хюлле важнее отдаться радости сочинения детально продуманной "вариации на тему", нежели (что и хорошо!), подобно автору оригинала, со всей серьезностью исследовать эпохальные конфликты. "В те минуты, когда царство человека кажется мне обреченным влачить тяжкое бремя, у меня возникает желание, будто Персей, улететь в иное пространство" (Кальвино).
Я считаю, что глубокий, хотя и слегка ироничный поклон, который Хюлле отвешивает Манну, последним был бы воспринят с пониманием. Как никак, сам Манн позволял себе с иронией относиться к таким каноническим текстам, как библейская история Иосифа и его братьев или средневековые легенды о Григории VII. Поймут ли и простят ли это читатели? Я, во всяком случае, простил.
Позади остались четыре семестра, проведенные им в Данцигском политехникуме…
Томас Манн
… Именно то обстоятельство, что это уже было, придает повторению новизну.
Серен Кьеркегор
I
Прежде чем осуществить это намерение, которое - чего уж тут скрывать - звучало в его юной душе отчасти как призыв к великим, хотя пока еще неопределенным свершениям, он имел долгую беседу с консулом Тинапелем. Тучный добрейший старик поначалу не мог понять простой идеи обучения на Востоке, а когда Ганс Касторп разъяснил ее, так сказать, философски, применив простой метод аналогий, дядюшка поднялся с дивана и, расхаживая взад-вперед по гостиной, произнес нечто вроде политической речи. С необычной для его флегматичной натуры экспрессией консул в нескольких фразах изложил краткую историю мира, Европы и, наконец, самой Германии; для Востока как такового в этой схеме высокие ноты вообще не предусматривались.
- Все твои сравнения, - сказал он, внезапно остановившись у окна, - хоть и отвечают позиции человека нашего круга, неуместны. Времена, когда наши предки отправлялись в Таллин, Ригу, Кёнигсберг или Данциг, безвозвратно минули. Да, ты не собираешься открывать дело или рядиться в рыцарские доспехи, поскольку хочешь строить корабли. Но какой там у них может быть политехникум? Наверняка скверный, мой дорогой, - скверный, ибо что это за учебное заведение, которого еще несколько лет назад не было и в помине? А кроме того, - тут консул Тинапель, почти прижавшись лицом к оконному стеклу, по непонятной Касторпу причине понизил голос, - следует избегать ситуаций, в которых хаос грозит поглотить формы, созданные с огромным трудом.
Все это, вместе взятое, было до того поразительно, что не привыкший к такой горячности старика Касторп следил за его движениями и словами с полуоткрытым ртом, отчего казалось, будто у него перехватило дыхание. Наконец, преодолев робость, он обратился к консулу:
- Дорогой дядя, ты говоришь со мной так, будто я собрался на войну или по крайней мере в далекие и опасные края, возвращение из которых хоть и возможно, но маловероятно. Я же считаю, что те места, куда без труда добираются по железной дороге и с которыми имеется регулярное пароходное сообщение, не могут быть опасными. Ты думаешь, я ошибаюсь?
- Софистика, мой дорогой, - консул отвернулся от окна и внимательно посмотрел на Касторпа, - софистика, столь типичная для молодости, а также отсутствие опыта - все это заставляет меня умолкнуть, ибо я не вижу смысла в том, чтобы и дальше высказывать свои соображения. Я отнюдь не собирался и не собираюсь влиять на твои решения. Да, мой дорогой, мне только хотелось тебя предостеречь. И не от какой-то конкретной опасности, которая всегда и везде подстерегает путешественника. Это всего лишь, так сказать, духовный совет, продиктованный заботой старого и расположенного к тебе человека, опасающегося, как бы ты не упустил ту нить Ариадны, которую держишь в руках.
При последних словах дядя снова повернулся лицом к окну - можно было подумать, будто перед стоящим в глубине сада домом Тинапелей, в той стороне, где была река, произошло что-то необычайное, заставившее консула прервать разговор с племянником и переключить все внимание на это событие. Однако ничего подобного на лужайке, разумеется, не произошло, и Касторп, еще больше, чем минуту назад, обескураженный дядиным поведением, поднялся с кресла, подошел к окну и, встав рядом с консулом, сказал, поглядывая на реку и уходящий вдаль городской питомник роз:
- Дорогой дядя, ты расстроился? Если б я мог предвидеть, что моя идея отправиться на Восток так тебя взволнует, я бы, возможно, изменил планы или же, - тут молодой человек издал характерный смешок, - скрыл от тебя истинную цель поездки.