И жестами призывал зрителей присоединиться к "исполнителям" - перформанс, видимо, был задуман как демократическая, предполагающая участие публики акция. Можешь себе такое вообразить? Охотники быстро нашлись, и к семерым на стойке бара присоединились еще пятеро. Когда групповой акт завершился общим притворным, а может, и подлинным спазмом, Новик вскочил на стойку и, подняв руки в жесте благословления, замер среди своих, уже расслабившихся, счастливых единомышленников, как Учитель в окружении учеников. Некоторые, явно желая подчеркнуть шутовской характер перформанса, целовали его голени и ляжки. Сейчас я бы сказал, что это было не шутовство, а вполне серьезная попытка разобраться в том, что же такое современное искусство. Как-никак, Новик, возглавивший спустя несколько лет Национальный центр театральной культуры, перенес свой опыт из зала СПАТИФа на главные отечественные сцены - и с огромным успехом. Ни у кого - или почти ни у кого - это не вызвало возмущения. Помнишь его "Гамлета"? Помнишь могильщиков, которые говорили тоненькими голосочками, звучно шлепали друг друга по ягодицам, сюсюкали, как младенцы, и - пока принц Датский произносил свой монолог - вульгарно обжимались? Критикам эта трактовка понравилась, успех, что ни говори, был колоссальный. Но мы пока остаемся у стойки сопотского бара. Новик подает знак, и его группа Лаокоона рассыпается: ученики разбредаются по залу, неся весть о наступлении новых времен нового искусства.
Матеуш тогда подошел ко мне и спросил:
- Ты уже побывал в семи городах?
Я растерялся, но по ходу его монолога сообразил, что речь идет об Эфесе, Смирне, Пергаме, Тиатире, Сардах, Филадельфии и Латакии.
- Так говорит Держащий семь звезд в деснице Своей, ходящий посреди семи золотых светильников, - гремел звучный голос Матеуша. - Вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела!
- Во дает! - сказала чувиха, сидящая на правом колене доктора Левады. - Чокнутый, что ли?
Ее пышный бюст, на котором покоилась рука доктора, колыхался, задавая ритм словам.
- Ты что, Йолька? - удивилась девица, пристроившаяся на левом колене. - Сама чокнутая! Потрясный малый! Чешет как по писаному. Дай послушать!
Она смахивала на мальчика: короткая стрижка, клетчатая фланелевая рубашка поверх джинсов, из-под которых выглядывали тяжелые бутсы.
- Знаю, что ты живешь, - гремел ничуть не смутившийся Матеуш, - там, где престол Сатаны, и что содержишь имя Мое, - он торжествующе обвел взглядом присутствующих, - и не отрекся от веры Моей!
- Чушь, - откомментировал Бердо, допивая последний глоток из рюмки. - Это только слова!
- Погоди, погоди, ученый! - отозвался Ян Выбранский. - Если не ты, то кто? Если не сейчас, то когда?
- Давай-ка обойдемся без Талмуда, - огрызнулся Бердо. - По крайней мере здесь!
- А что? - возмутился Семашко. - Разве наша жизнь не лестница Иакова? Не сон и фантазии? Вы знаете, кто такой Вишну? Бог, видящий во сне мир, которому снится, что он сам видит сон…
- Господи, психи ненормальные, - вздохнула Йоля. - А по-другому никак нельзя? По-человечески…
- Ах, конечно же, можно! - обрадовался Матеуш.
Не стану повторять следующую цитату из Священного Писания, которую тут же выдал Матеуш - громко и, думаю, безошибочно. Честно говоря, я уже изрядно набрался и устал от полнейшего сумбура, царившего в кабаке. Все смешалось, все как будто означало совсем не то, что должно означать.
- Наша славная ракия, ой ты, Боже мой!
Кто это пел?
Кто повторял этот задорный припев?
Милан, опершийся правой рукой на стойку бара.
А в левой держащий микрофон.
Кто-то ему, конечно, аккомпанировал: гармоника, саксофон, гитара, скрипка.
Балканы ворвались в печальный северный городок, где мы варились в собственном соку. Тебе знакома манера петь чуть дребезжащим голосом, словно бы когда-то перенятая у муэдзина? Или у еврейского кантора. Не знаю, насколько осознанно. Ну и эти восьмые, шестнадцатые, тридцать вторые, раз за разом повторяющиеся в аккомпанементе. Такому пению присущ естественный, неприкрытый драматизм. Беспредельный лиризм. И эпический размах, ибо каждая песня, подобно шотландской или английской балладе, - законченный рассказ.
Попробуй представить себе эту картину. Матеуш уже вовсю развернулся, демонстрируя свою эрудицию; Бердо положил глаз на двух целующихся на диване юнцов; Йоля и Мариоля обнимаются с доктором Левадой; Ян Выбранский доказывает Семашко, что наша цивилизация вовсе не должна погибнуть, хотя и ужасно пермиссивна; а Милан, завершив разогрев припевом "Наша славная ракия, ой ты, Боже мой!" (если не ошибаюсь, много лет спустя я слышал эту песню в разгромленном войной Мостаре), сразу, без перехода, запел о Георгии Карагеоргии, который, как сокол, слетал с гор и громил оккупантов, и о том, что восстание под его руководством продолжалось несколько долгих лет, пока повстанцев не утопили в море крови проклятые турки. Слушая печальный финал первого куплета, в котором Георгий Карагеоргий вынужденно бежит в Вену, я смотрел на лица будущих апостолов - потные и возбужденные, отмеченные тенью меланхолии: заканчивалась их молодость, заканчивалась бесповоротно.
Когда в костеле Святого Иоанна собрались приглашенные на вернисаж, Антония Бердо уже года два или три не было в живых. Он умер в Александрии, где читал лекции в местном университете. Выбранский не приехал из Швейцарии: якобы - как он написал Матеушу - его там удерживают безотлагательные дела. Врал, конечно. После развода с пани Зофьей, потеряв в результате больше половины своего состояния, он тихо и спокойно жил в Цюрихе с бывшей горничной отеля "Адлер": от былого размаха остались разве что воспоминания. Следы Семашко затерялись где-то в Тибете, то ли в Бирме, куда он отправился с собственным "Паломничеством Правды". Кажется, он принял монашество и вступил в один из тамошних монастырей, но слухи эти, ничем не подтвержденные, похоже, были высосаны из пальца. Доктор Левада честно признался, что не хочет тратить отпуск, который намерен провести вместе с семьей и не обязательно на родине. Он уже довольно давно работал в дублинской клинике; у них с рыжеволосой красавицей Анной были две дочки-близняшки. Их фотографии Левада прислал Матеушу по электронной почте.
Я с нетерпением ждал вернисажа. Поскольку судьба этих людей в определенном смысле завершена, а сами они здесь не появятся, я рассчитывал на некое déjà vu. Вспомнить голоса и речи своих друзей в СПАТИФе или на фотосессии было нетрудно, но ведь мне предстояло увидеть их на огромном холсте, уже навсегда запечатленными в ином качестве. Впрочем, как оказалось, не навсегда.
Едва зажегся свет и глазам собравшихся предстала вечеря Матеуша, в задних рядах толпы поднялась непонятная суматоха. Двенадцать выстроившихся клином парней пробивались вперед. Бесцеремонно, решительно, расталкивая соседей. Как позже показало расследование, они приехали на взятом напрокат микроавтобусе и вошли в костел со стороны хоров - этот вход тогда не использовался, иначе бы их, вероятно, задержали. На всех были пелерины, на ногах - ласты; наголо обритые головы выкрашены в розовый цвет. Расступающаяся перед ними толпа, по-видимому, решила, что это забавный перформанс, - в конце концов, в нашем городе и не такое видали. На полпути к картине они начали громко скандировать: "Мы тоже художники! Мы тоже апостолы!" Дальше события развивались молниеносно. Молодчики сбросили пелерины и одним заученным движением натянули на голову противогазы. (Таких персонажей я видел когда-то в театре Шайны, кажется, в "Реплике".) На спинах у них были подвешены, скрытые раньше пелеринами, баллоны с насосами. Двенадцать струй химикалий брызнули на холст Матеуша. Тут только их попытались задержать - безуспешно. Двум нерасторопным охранникам был дан отпор, но им на подмогу бросились несколько горячих мужчин из публики. Подоспевшим чуть погодя полицейским особо трудиться не понадобилось: авангардики, поняв, что в целом свою задачу выполнили, сдались без сопротивления. У нескольких человек одежда была прожжена химикалиями. К счастью, брызги не попали никому в лицо. Все происходящее было заснято двумя скрытыми камерами; хеппенинг принес авангардикам неслыханный успех: их вариант Тайной вечери был с восторгом встречен на биеннале в Венеции - там они получили серебряную медаль, а затем и первую премию на Берлинском фестивале авангардного искусства. И еще награду на фестивале Open Art of World, где участвовали в выставке "Стирание границ". Матеуша с инфарктом "скорая" увезла в больницу. А у меня в голове, когда уже все закончилось и я выходил из костела, звучали голос Милана и слова второго куплета его баллады: о том, как следующее, уже успешное восстание возглавил Милош Обренович и как в результате сделанных Турцией уступок он стал князем Сербии, что вызвало страшную ярость вождя предыдущего восстания, Георгия Карагеоргия, и тот втайне прибыл на родину, чтобы свергнуть Обреновича, но был его людьми схвачен и убит; тогда приверженцы и родственники Карагеоргия поклялись мстить Обреновичам - до последнего дня, до конца света.
На следующий день в одной из газет было напечатано интервью с Инженером - вдохновителем акции на вернисаже. Он сказан: "Молодые люди будут наказаны, они заплатят штраф, но нужно их понять - ведь налицо борьба истинного, современного искусства с китчем".