Генерал почувствовал, что дал себя поторопить. Все его опасения оправдывались и даже с избытком: Гордон оказался куда более трудным орешком, чем он думал.
- Так вот что: я должен просить вас положить конец восстанию племен, - сказал генерал. - Видите ли, Гордон, тут дело серьезное.
- Да! - Гордон минуту помолчал, как бы размышляя. - Дело, безусловно, серьезное. Вы просите, чтобы я положил этому конец? Положил конец восстанию племен?
- Совершенно верно.
Казалось, будто Гордон засмеялся, но ни одного звука не слетело с его обветренных губ. Он снова пошевелил ногами в воде. - Что ж, это очень лестно для меня, - сказал он, - но это глупо. Неужели вы воображаете, что в моей власти прекратить восстание?
- Да, я так думаю, - ответил генерал все с той же подчеркнутой вежливостью.
- А почему вы так думаете?
- Потому что вы - одна из главных фигур этого восстания, один из его зачинщиков. Вот хотя бы сейчас - зачем вы приехали в Джаммар? Чтобы вовлечь в движение два племени, населяющие окраинный район пустыни. Вы хотите использовать их для захвата последнего бахразского аэродрома. Все это мне доподлинно известно.
- Что же тут удивительного? Я не делаю тайны из того, что служу восстанию кочевых племен. Бахраз тем более не делает из этого тайны. Если не ошибаюсь, за мою голову назначена награда в две тысячи бахразских фунтов?
- Этот вопрос меня не касается. Я прибыл сюда для того, чтобы заявить вам самым решительным образом: восстание должно прекратиться. Вы не должны посягать на окраинные районы, и в частности на аэродром. Я обращаюсь к вам и к вашему другу мистеру Смиту, так как считаю, что вы можете положить этому конец.
Гордон настолько позабыл о существовании Смита, что, услышав его имя, стал оглядываться по сторонам - где же он? Смит сидел в глубоком плетеном кресле, положив ногу на ногу, удобно откинувшись на спинку; он был погружен в мечтательное раздумье, от которого не сразу очнулся.
- Что вы на это скажете, Смит? - спросил Гордон. - Можем мы прекратить восстание?
Смит взглянул в знакомое узкое лицо, услышал знакомую, чуть напряженную интонацию и решил, что от него требуется сохранять полнейшее спокойствие - в словах, в позе и в тоне. Но получился маленький просчет.
- Едва ли, - сказал он и добродушно улыбнулся обоим.
Гордон снова перевел глаза на генерала. - Смит ошибается. Я могу прекратить восстание в одну минуту, если вы желаете, чтобы оно было прекращено. И я это сделаю генерал.
Генерал учуял подвох, но поддался непосредственному чувству и в свою очередь допустил просчет. - Вот и прекрасно! - энергично одобрил он.
- Но и вы тоже кое-что должны сделать, - продолжал Гордон, направив на генерала указательный палец и сосредоточенно сдвинув брови.
- Разумеется, все, что в моих силах. Что именно вы предлагаете?
- Восстание племен будет прекращено, - сказал Гордон, - если вы добьетесь, чтобы бахразское правительство вывело из этого уголка Джаммарской пустыни свои наличные силы вплоть до последнего солдата, жандарма и полицейского. Так сказать, полная и безоговорочная эвакуация.
- Но это нелепое требование, Гордон!
- А почему? Убедите правительство Бахраза уйти из Джаммарской пустыни и с аэродрома - и восстание окончится. Проще простого, генерал!
Генерал понял, что попался, но не рискнул откровенно возмутиться иронией Гордона, не рискнул отпарировать ее достойным образом. Генералу теперь оставалось только одно: спокойно и неуклонно гнуть свою линию.
- Вы сами понимаете, Гордон, что это невозможно. Хотя бы потому, что Джаммарский аэродром - последний оплот бахразских властей в пустыне. Я прибыл сюда не для того, чтобы помочь вам отнять его. И не для того, чтобы помочь вам расколоть надвое государство Бахраз. Племена - часть государства и должны оставаться в его составе. У них нет законного права обособляться, а кроме того, это не имеет для них никакого смысла. Автономия пустыни невозможна и неосуществима, Гордон. Говорю вам это как человек, хорошо знающий бедуинов.
- А я как человек, хорошо знающий бедуинов, могу сказать вам, генерал, что до тех пор, пока пустыня не получит автономии, восстание будет продолжаться.
- Я не собираюсь с вами спорить…
- Вы не можете со мной спорить.
- Так, значит, вы отказываетесь прекратить восстание? - тоном обвинителя спросил генерал.
- Как я могу его прекратить? - Гордон встал в тазу и заложил большие пальцы рук за пояс, заменявший ему портупею. Пояс был из мягкой, расшитой золотом ткани, и револьвер в брезентовой кобуре выглядел на нем довольно безобразно. Но вместе с тем угловатая глыба вороненой стали как-то скрадывала непропорциональность тонкой и гибкой, словно хлыст, фигуры, служа противовесом большой, непокорной, лобастой голове. - Как я могу его прекратить? - повторил он, едва не пританцовывая в воде от ощущения подтянутости и собранности всего своего существа. - Неужели вы думаете, что вековая история целого народа, его свободная воля, сама пустыня, наконец сошлись на кончике моего языка и что стоит мне шевельнуть им - и все прекратится? Неужели вы думаете, что это вообще можно прекратить словами? Что восстание - это военная операция под командой маленького генерала, который пишет приказы, составляет донесения и рисует на карте дурацкие загогулины, заменяющие ему реальное представление о ходе войны? А если бы даже это было так и я был бы тем маленьким дурачком, который всем заправляет, - неужели вы думаете, что я прекратил бы восстание по своей воле?
- Но, Гордон, вы же сами понимаете, что восстание раздирает страну. Хорошо, пусть борьба племен в какой-то мере оправдана, но ведь вы несете гибель всему Бахразу…
- Уиллис! - крикнул Гордон. - Принесите мне полотенце.
Уиллис вмиг явился, как будто он сторожил за дверью с полотенцем в руках, и Гордон сказал ему: - Принесите еще таз воды для Смита. - Но Смит испуганно отказался, и тогда Гордон сел на место и принялся вытирать полотенцем свои капризные, чувствительные ноги.
- Гибель Бахразу несет его феодальный строй, который насквозь прогнил, генерал, - возразил он, энергично растирая себе щиколотки. - Не только племена пустыни восстали против него, он сам против себя восстал. Распад начался изнутри - в городах, среди крестьян. Правительство уже не в состоянии управлять. Тайные общества, мелкие бунты, антимонархические заговоры, правонарушения, стачки - вот что сулит Бахразу гибель, а не мы. Нам дела нет до Бахраза. Племена добиваются лишь того, что им принадлежит по праву. Судьбы Бахраза нас не интересуют.
- Вы хотите сказать, что никак не связаны с революционным движением в Бахразе, которое именует себя восстанием города и деревни?
- Ха! - с искренним презрением вскричал Гордон. - Город и деревня! Народное восстание! Много они там смыслят в восстаниях! Страна, созревшая для революции, готова упасть к ним в руки, а они? Наплодить еще тысячу тайных обществ, устроить политическую демонстрацию, остановить десяток поездов, подстрелить десяток министров - вот и все, на что они способны! Пусть себе восстают на здоровье. Можем даже пожелать им успеха. Но к племенам пустыни это никакого отношения не имеет, так что не просите меня спасти Бахраз от его собственного злосчастного народа!
- Речь идет сейчас не об этом, а о восстании племен, - внушительно сказал генерал. - Прекратить восстание племен - вот о чем я прошу вас.
- А как, генерал? Скажите, как?
- Ступайте к эмиру Хамиду и другим главарям и объясните им, что ничего хорошего из этого восстания не выйдет. Что если они будут упорствовать в своих мятежных действиях, то на окраине пустыни их встретит хорошо вооруженный и хорошо обученный Бахразский легион. И что исход этой встречи для них предрешен: они будут разбиты наголову.
- Вздор! Неужели вы думаете, что какая-то несчастная бахразская армия может оказаться сильнее, чем вся пустыня, поднявшаяся во имя правого дела? Надеюсь, генерал, в решающий день, когда хорошо обученный легион пойдет в бой, вы будете неподалеку. А я возьму горсточку бедуинов Хамида и покажу вам, что вы говорите вздор. Впрочем, мы никогда не сражаемся, а потому нас нельзя разбить. Сражения - дело генералов, которые уже проиграли войну и хотят доказать это.
Все это было сказано с такой уничтожающей иронией и так умно был взят прицел на психологию военного, что генерала проняло. И в то же время он чувствовал, сколько страсти и сколько мысли вложено в слова Гордона, и потому не только не возмутился его выходкой, но даже в известной мере был польщен. Впервые в жизни к нему обращались с таким откровенным и дерзким вызовом. И впервые в жизни он видел перед собой словно бы олицетворенный обвинительный акт, но на какой-то миг за воинственным выражением этого лица, этих глубоко запавших голубых, как небо, глаз генералу вдруг почудилось страшное одиночество человека, разобщенного с другими людьми подчеркнутой нелепостью своего поведения, человека, в ком душа горит, не находя себе выхода. Обвинительный пафос Гордона был лишь внешней оболочкой, сухой и тонкой но непроницаемо твердой, под которой металась эта безнадежно заблудившаяся душа. Невольно генерал почувствовал жалость и смягчился.
- То, что вы говорите, отчасти верно, - сказал он Гордону. - Может быть, даже справедливо.
- Ха!
- Но это лишь одна сторона дела. Я покажу вам другую сторону, Гордон, и вы поймете, почему восстание обречено на неудачу. До сих пор все шло у вас хорошо оттого, что вы сталкивались лишь с небольшими сторожевыми отрядами и в условиях пустыни вашим кочевникам ничего не стоило окружить и уничтожить такой отряд. Но теперь вы будете иметь перед собой Бахразский легион с налаженной связью, с разработанной системой обороны, а окраинные районы оборонять нетрудно, заметьте себе.