- Да тише ты, - со злостью прошипел Лузгин. - Дурочкой-то не прикидывайся. Будет спрашивать, скажи - увезли. Куда - не знаешь. Потом нашли. И все. Он в детали вдаваться не будет.
Анна хмыкнула и пожала плечами.
- Если хоть немножко совести есть, будешь молчать.
- А у вас у самих совесть есть?
- В каком смысле? - изумился Лузгин и чуть свою сигарету не выронил. Анна, подбоченясь, смотрела ему в глаза, и эта поза вкупе с сигаретой в тонких пальцах и бледным, в ярком макияже, кукольным лицом была по-взрослому бесстыжей.
- В этот концлагерь, в эту психушку… - Губы ее задрожали и стали кривиться. - Меня… Вам не стыдно было, у вас совесть была?..
- Тише ты, дура! - шепотом крикнул Лузгин. - Кто тебя колоться заставлял, мы, что ли? Дедушка с бабушкой? Дед чуть с ума не сошел, когда ты пропала. Ты о других людях вообще-то думать в состоянии? Или только о себе?
- А че такое? Я взрослый человек, - сказала Анна, - мне от вас всех ничего не надо. Просто оставьте меня в покое. Все. Особенно вы… дядя.
Она смотрела на него с бетонным эгоизмом молодости, и Лузгин на миг позавидовал тому махитовскому сыщику, что вмазал ей по наглому красивому лицу. С какой же порочной издевкой она сказала это: дядя… За что, подумал он про старика, за что природа карает нас любовью к такой вот откровенной мерзости, за что она мучает нас? Он говорил это мысленно во множественном числе, и себя причисляя к любящим: так ему было удобнее, так он имел больше прав ненавидеть стоявшую перед ним молодую красивую женщину
Потом все разошлись, разъехались, - непьющий Константин Важенин всем предлагал извозчичьи услуги, - остались лишь они со стариком и приезжая сестра покойницы, сразу поднявшаяся в отведенную ей верхнюю комнату и неслышно пропавшая там. Старик был трезв, и хоть время катилось к полуночи, предложил еще немного посидеть на кухне: сам достал из холодильника только что убранные туда тарелку с недоеденными блинами и початую бутылку водки, налил себе и Лузгину и выпил, не чокаясь и не предлагая. Лузгин выпивал с ним и в поезде, в первую ночь захвата, когда бандит сказал им весело: "Кушай, пей давай!" - и сегодня на поминках тоже. Старик ни разу не спросил его, почему он вернулся к спиртному. Про себя же Лузгин решил, что по-прежнему пить он не будет, а только выпивать по достойному случаю, ибо страх перед водкой пропал, и он верил, что отныне он всегда сумеет вовремя остановиться. Полная трезвость представлялась ему теперь такой же болезненной ненормальностью, как и беспробудное пьянство, а он хотел жить жизнью нормального здорового человека.
- Нина была редкая зануда, - сказал старик, пальцем снимая с губы залипшую икринку и рассматривая ее через очки. - В этой огромной хате я постоянно на нее натыкался. - Он щелкнул большим пальцем, икринка исчезла. - Постоянно… Редкое качество - все время под ногами… Я иногда думал, все мы в этом возрасте об этом думаем, что если вдруг она умрет… ну, раньше, то мне здесь будет пусто. Натыкаться будет не на кого. Вот так… А я на нее теперь еще больше натыкаюсь. Везде, куда ни посмотрю. Вот чашка, видишь?
Лузгин посмотрел и кивнул.
- Запретил выбрасывать, пусть стоит. Или надо было выбросить, как думаешь?
- Не знаю, - ответил Лузгин, - никак я не думаю, батя.
Он и за столом его так называл, и никто на это не обратил внимания.
- Тамаре скажешь, пусть сюда переезжает. Без женщины не справимся.
- Лучше вы сами. Она вам дочь.
- А тебе - жена.
- Да как сказать…
- А вот так и сказать. Подурили, и хватит.
- А почему она у вас-то не жила? - спросил Лузгин.
- Это я виноват, - сказал старик. - Поклонник к ней ходил, мне не понравилось, я ей сказал, она обиделась. Но в голову не бери, ничего там не было такого. Да и сам, это, знаешь, кончай… Ну, ты понял. Лишнее все это.
- Не все так просто, батя.
- Все просто, - с угрозой и приказом в голосе проговорил старик. - Все просто… Я же не требую ничего такого. Живите, как люди живут, и достаточно. Неужели нельзя?
- Внешне можно.
- А я ничего и не требую… Налей еще, но не помногу. О черт, - сказал он удивленно, поглядев на часы, висевшие на стене. - С Новым годом, Володя.
- С Новым годом.
- Такой вот у нас Новый год… Черт, надо было всех оставить, встретили бы по-людски.
- Не надо, - возразил Лузгин. - Пусть дома встретят, зачем здесь… Вот тетку-то могли позвать. Мне сбегать?
- Да ну ее, - сказал старик, - терпеть я ее не могу.
- А что так?
- Да тоже зануда. Такая, знаешь ли, завистливая мелкая зануда. Все никак простить мне не может, что я ее семью из Новосибирска сюда не перевез и не посадил на деньги. А хотела, всегда хотела, и сейчас хочет. Давайте, говорит, я здесь до сороковин поживу, помогу по хозяйству… Черта с два! - Лузгин непроизвольно покосился в дверь: с одной стороны хорошо, что прикрыли, но вдруг она за дверью прячется, подслушивает? - Завтра на кладбище съездим - и на вокзал, на вокзал, к чертовой матери!
- Ты потише, Степаныч, - посоветовал Лузгин, - неудобно выйдет.
- Да пошла она… Деньги как давал, так и буду давать, а отираться здесь не за чем, к черту.
Нет, все-таки он крепко выпивши, подвел итог Лузгин режущему ухо чертыханью старика. И где-то здесь была банка со сбором, с утра и на ночь по стакану, кто ж теперь его варить-то будет? Тамара, если знает как?
- И этому своему скажи, что денег я не дам.
- Кому сказать, какие деньги?
- Да знаешь, не прикидывайся… Бандиту этому.
- Махиту? - уже угадав тему, спросил Лузгин.
- Ему, засранцу.
- Вот как…
- А чего ты хотел? Они же ни черта не сделали.
- В каком смысле?
- А в том, что Анька-то сама сбежала, вот в каком!
- Кто вам сказал? - изумился Лузгин.
- Она и сказала… Что увезли, держали, значит, потом она от них сбежала. Да сами и держали, видно, поэтому и обещали, что найдут. Подонки, ненавижу… Заставляли ее мне звонить, чтобы деньги заплатил, но она же гордая, она скорей умрет… Дура, конечно, набитая, знала же прекрасно, что я - любые деньги, мне деньги - сор! Эх, глупая девочка…
Если бы Лузгин не пил, если бы дрянная девка с бесстыжими глазами, намолов почти в точности так, как он и придумал, не приплела старику насчет выкупа, и если бы старик из-за нее, мерзавки, не вычеркнул в один момент из головы всех запертых в казанлыкском амбаре, Лузгин бы удержал рот на замке. Но он не удержал.
Потом, не зная, что делать дальше, он потянулся к бутылке, как тысячи раз до этого тянулся к ней, если не знал, что делать.
- Нет, хватит на сегодня, - сказал старик. - Вот так вот, с Новым годом… Приберешься здесь.
- Ага, - сказал Лузгин. - Доброй ночи.
- А денег все равно не дам.
Старик возвысился над столом - руки в карманах штанов, плечи подняты, на белой рубашке у пояса желтело пятно - след неаккуратного застолья.
- Почему не спрашиваешь - почему?
- Считайте, что спросил.
Старик упер в столешницу кисть с растопыренными пальцами и стал похож на полководца.
- Я сколько хочешь дам, - сказал старик, - но не на это. На автоматы дам, чтобы людей собрать… Любое оружие. Да хоть на танк! Идите и воюйте!.. Слабаки. Воюйте, а не откупайтесь! Вот так и передай.
- Кому? - спросил Лузгин. - Бандитам?
- Да хоть кому, - презрительно сказал старик. - Не важно… А ты… - погрозил он пальцем Лузгину, - а ты… Я думал, ты слюнтяй. А ты - нет, ты можешь, вижу…
- Простите меня, батя, - сказал Лузгин. - Зря я вам это сказал.
- Ты меня не жалей. Я сам кого хочешь так пожалею… А девка - дура, дура молодая. Но ничего, вот вырастет, детей нарожает - ей отольется, ей тоже отольется… Не пей сегодня больше.
- Один не пью, - сказал Лузгин.
- Вот и не пей. Тамаре, значит, передашь.
- Передам.
- Ну, с Новым годом…
Лузгин помыл посуду и насухо вытер ее полотенцем. На плите были пятна от пригоревшего жира, он отдраил плиту каким-то порошком, напоминавшим с виду соду и пахнувшим плохим одеколоном. Задвинув стулья под стол, он мокрой тряпкой, а затем и полотенцем протер столешницу, отметив попутно, что при теще они бы сидели за скатертью - вот оно, первое отступление, и прав старик: здесь надобно быть женщине. Он открыл форточку, чтобы проветрить кухню (сидели взаперти, старик боялся сквозняков), услышал удаляющийся рокот мощного газотурбинного двигателя - по улице катил эсфоровский патруль.
Он ушел в кабинет, отыскал в карманах мобильник и позвонил Ломакину. Тот был весел и пьян, на заднем плане в трубке гудели голоса, частью женские, смазанные музыкой.
- Слушай сюда, - сказал Лузгин. - Завтра в четыре… То есть сегодня… Да не утром, а днем. Во Дворце молодежи бал прессы. Подъезжай без пятнадцати - я передам.
- Что? - заорал Ломакин. - Что передашь?
- Что надо.
Ломакин помолчал, затем спросил уже серьезно:
- Что, получилось?
- Получилось.
- Отлично, Вова, отлично! Буду как штык… А то давай сюда, к нам, я машину пришлю, а?
- Мне неудобно, ты же знаешь.
- Понял, вопросов нет. Вовка, ты молодец, я тебя обнимаю! Я всегда знал, что ты сумеешь это сделать!
- Много не пей, - сказал Лузгин и отключился.