Шедший впереди бронетранспортер свернул налево, прочь от поселка и станции, на покрытый серыми бетонными плитами отросток главного шоссе. Впереди, у кромки леса, посреди черного с желтой стерней огромного поля за спиралями колючки и бруствером из набитых мешков, виднелись армейские палатки, по краям лагеря торчали караульные вышки, а в центре, над палатками, была заметна крыша полевой радиостанции с тарелкой спутниковой связи.
- Вы человек опытный, - не слишком убедительно проговорил Елагин, - найдете что сказать.
- Как прикажете, - ответствовал Лузгин.
- Что ты пристал к человеку, Леха? - вступился за соседа Воропаев, и Лузгин, не терпевший подобной снисходительной помощи, а уж тем паче от таких вот мордастых пацанов с погонами, процедил сквозь улыбочку, что он выступит пренепременно, всех настроит и всех ободрит, можете не сомневаться.
Он спрыгнул на убитую сотнями сапог пыльную землю и потянулся, разминая плечи. Елагин курил у машины с подошедшим майором небоевого какого-то вида, Коля-младшой приказал своим на построение; были топот, шум и сухой металлический бряк, и кроме Лузгина вокруг больше не было штатских. Подошел Воропаев, показал пальцем в левый лузгинский сапог.
- Сорок второй?
Лузгин посмотрел вниз и пожал плечами.
- Сорок второй, - подтвердил Воропаев и крикнул вдоль ломкого строя: "Разберись, салаги! Командуйте, Лапин, командуйте!"
- Рота, стройсь! - рявкнул красивым баритоном средних лет мужчина с погонами прапорщика. - Ир-рна! Равнение направо! - И пошел навстречу Воропаеву, отдал ему честь и доложил, а потом уже Воропаев легко подбежал к майору со старлеем, спросил что-то у майора, подняв руку к козырьку, тот кивнул и коротко сделал отмашку к виску; Воропаев рывком повернул тело направо и стал докладывать Елагину; затем они направились к строю, Воропаев - чуть сзади и сбоку, почти заслоняя собой худощавую фигуру командира роты. Неужели и в бою, подумал Лузгин, вот так же - по чинам и по ранжирам, и зачем вообще теперь эта муштра, игра в солдатики и офицерики, умение тянуть носок и громко топать…
Бравый прапорщик развернул роту и повел куда-то к окраине лагеря. Солдаты шагали повзводно - в этом Лузгин разбирался, но во главе взводов шли сержанты, а не лейтенанты, как положено. А может быть, Лузгин отстал от жизни и в армии теперь другой расклад по званиям и должностям?
- Идемте, Василич, - подергал его за рукав Воропаев.
- Надо вас в человеческий вид привести.
На складе Лузгину выдали ботинки, брюки камуфляжные, бушлат и кепку с козырьком. Водитель Саша советовал взять не ботинки, а солдатские короткие сапоги, в них быстрее и легче, но Коля-младшой настоял, чтобы гостя упаковали по-офицерски. "А резину свою не выбрасывайте, - добавил Коля.
- По такой погоде в резине ноги портятся, а вот если дождь, резина будет в самый раз, она у вас со вкладышем". Бушлат был без погон и без ремня, и тем не менее, надев его, Лузгин почувствовал себя увереннее, не таким уже лишним, чужим и обузистым. И еще: когда Лузгин переобувался, водитель Саша заставил его снять черные пижонские носки и расколол кладовщика на три пары серых хэбэшных, и кладовщик обидчиво заметил, что нормальные портянки из фланели намного лучше всяческих носков, да только никто их сегодня по-людски намотать не умеет.
Ботинки пришлись впору, камуфляжные штаны Лузгин натянул поверх джинсов по Сашиной указке. Воропаев оглядел его, переодетого, с пуховиком под мышкой и сапогами в руке, и весело заключил:
- Не, Василич, ни хрена вы не военный человек.
- Ну все, идем рубать, - сказал водитель Саша.
Солдаты ели за длинными лавками под открытым небом что, если дождь? - задумался Лузгин, - а командиры обедали в палатке. Лузгин в охотку слопал суп с пшеном и пшенную же кашу с настоящей нашенской тушенкой - мясистой, волокнистой, совсем не похожей на крученый помет из заграничных банок. Воропаев "рубал" как буденновец, елагинские миски остались едва тронутыми. Старлей представил за обедом Лузгину прапорщика Лапина, старшину роты, и взводных - трех сержантов, фамилии которых Лузгин сразу забыл, потому что думал о другом: где водитель Саша, он же был с ними, а за столом его нет, вот она, армейская кастовость: в машине едем вместе, а кушаем поврозь, ефрейтор офицеру не товарищ.
- Вы не против, Владимир Васильевич, - обратился к нему Елагин, - если личный состав блокпоста тоже вас послушает? Офицеры вас узнали, и вообще у них тут почти никто не бывает.
- Конечно, пожалуйста, - согласился Лузгин. - Если у… - он замолчал, подыскивая слово, - у собравшихся будут вопросы, я с готовностью отвечу на любой.
Столько лет проработав ведущим на телевидении, он так и не сумел изжить некий зазор в поведении личном и публичном. Стоило только в любом разговоре как бы явиться невидимой камере, он тут же менялся - для чужого взгляда, быть может, не слишком заметно, но сам-то он чувствовал, как округлялась речь, густела мимика и даже голова склонялась по-другому. И самое дурное: он сразу понимал, угадывал, чего ждут от него слушатели. Почти бессознательно он начинал говорить не совсем то, что думал и собирался сказать, а то, чего ждала аудитория. Вот и в машине, когда его спросили, где он работал на "гражданке", а он ответил про ооновскую миссию и сразу уловил холодок неодобрения, Лузгин принялся травить о миссии нехорошие разные байки, как бы вынося себя за скобки, и отношение к нему резко потеплело, и Воропаев называл его "Василия" и говорил "вот суки" про вчерашних еще лузгинских хлеба и работы дателей.
"Отвечу на любой…" Какого черта врать, если до сей поры не можешь сам себе ответить на вопрос, зачем ты едешь и куда ты едешь, Вова. Уж точно, что не умирать, отнюдь не собирался он прощаться с жизнью, жить ему нравилось в принципе, и жить-то удавалось интереснее и лучше, чем многим и многим другим. И не за орденом он ехал, как начальничек евойного отдела, полетавший над войной на вертолете и вернувшийся в отдел с ооновскою маленькой висюлькой и существенной прибавкой к жалованью. Вот Орден мужества или "Георгия" Лузгин бы нацепил. А что это такое там у вас поблескивает, уважаемый, нельзя ли взглянуть, ах-ах-ах! Вот он вернется с русской боевой наградой, и пусть только сволочь эсфоровская у окон в белом доме откажет ему в сигарете или махнет автоматом, он сразу же - в зубы, наотмашь, до хруста и крови на содранных костяшках кулака. И дверью он хлопнет, и под ноги плюнет, и гордо слиняет… куда? Вот вопрос, который подлым образом портил всю картину триумфального лузгинского возвращения.
"Пострелять захотелось?" - сказал ему при первой встрече маленький полковник Марченко. Чтобы кого-то убивать - такое Лузгину и в голову не приходило, а вот пострелять он был бы не против - если, конечно, позволят.
Солдаты ждали их на площадке в центре лагеря и по команде местного майора уселись на землю кто как. Майор подошел и представился Лузгину, козырнув, и тот в ответ едва не отдал честь майору - сдержался, слава богу, не насмешил людей. Четыре солдата бегом притащили из столовой две длинные скамьи, офицеры и сержанты уселись на них сбоку, у колес пятнисто раскрашенной радиомашины. Бушлат был просторен, и без того не худенький Лузгин смотрелся в нем со стороны, наверное, отъевшейся штатской нелепостью. Хорошо еще, что водитель Саша, появившийся невесть откуда у столовской палатки, забрал у него и унес в "уазик" пуховик и сапоги, а то ведь приперся бы с ними, позорище.
"Позёрище", - мысленно поправился Лузгин, от слова "позёр".
- …известный журналист, обозреватель, ведущий телевидения… Ваши родители должны хорошо помнить…
Почему "должны" и "хорошо"? Родители - быть может, а эти пацаны со стрижеными головами, поди ты, знать не знают, кто такой знаменитый Лузгин, и смотрят на него как на артиста. Ну и ладно… Вы просите песен? Есть у меня.
Он благодарно кивнул отговорившему Елагину и сделал шаг вперед, скользя глазами по лицам сидящих в первых рядах.
- Есть такой анекдот, - произнес он привычно усиленным голосом. - Идет тетка по базару, смотрит: мужик в кепке мозги продает. И ценники стоят: мозги военных - рубль килограмм, мозги эсфоровцев - десять рублей килограмм, мозги журналистов - сто рублей килограмм. Тетка спрашивает: "Почему мозги журналистов такие дорогие? Что, очень хорошие, да?" - "Дура ты старая, - говорит ей мужик. - Ты знаешь, сколько энтих самых журналистов нужно забить, чтобы хотя бы один килограмм набрать!"
Была бесконечная пауза, секунды две-три, никак не меньше, и желанный, восторженный хохот накрыл Лузгина. Громче всех хохотал Воропаев, майор держался за живот и трясся на скамейке, Елагин же, сжав губы, только качал головой, но в глазах его тоже проступала влага.
- А вообще-то я свою профессию люблю и не променяю ее ни на какую другую, - с тренированной теплотой проговорил Лузгин, когда волна прошла и сникла. И стал рассказывать о том, о чем уже рассказывал не раз, привычно следуя от эпизода к эпизоду, чередуя веселое с умным, смешное с поучительным, используя живые факты как материал для беллетризованных комбинаций. Он обнаружил еще в детстве, что многое в жизни происходит не совсем так или вовсе не так, как могло бы и должно было произойти, управляй событиями умный мальчик Вова, уже тогда обладавший талантом литературной правки окружающей его действительности. Вот он и правил жизнь в рассказах, за что бывал и высмеян, и бит грубыми дворовыми реалистами, не понимавшими прелести законченных форм.