Но возвращаешься в город – и с тобой снова что-то происходит. Будто закрывается клапан, и ты снова погружаешься помимо своей воли в жизненную мельтешню… Остается лишь память, что там, в горах, ты всё видел так, как надо.
Говорят, у писателей, художников, актеров – людей творчества – бывают лишь минуты высочайшего счастья – парения. Но эти минуты стОят каторжного труда многих лет. Горы – это тоже творчество. В горы я хожу за минутами парения.
Хотя, может быть, я плохо объясняю. Если горы вообще можно объяснить.
А может быть, я просто романтик. И этим объясняется всё.
С Машей мы изредка виделись на территории завода, или в заводской столовой. В моменты наших встреч у меня начинало чаще колотиться сердце и моментально взмокали ладони. Здоровались. Она – приветливо улыбаясь, я – напряженно и робея. Я всегда терялась перед ней. Она была красивая; мне казалось, самая красивая на всём заводе. А я – так себе. Она высокая и стройная, а я маленького росточка, щуплая, сутулюсь. У нее красивые каштановые волосы, а я с вечной короткой стрижкой, мужские фланелевые рубашки, мальчишеские ботинки. Она, казалось, везде чувствовала себя свободной и независимой. А я чувствую себя свободной только в одиночестве. Она была открыта и общительна, что никогда не давалось мне. Она была, наконец, по-настоящему взрослым человеком, каким в моем представлении и должен быть взрослый человек: свободным в своих поступках и ответственным за эти поступки. А я ощущала себя пацанкой, еще не выросшей – со своим детским подпольем, со своими подростковыми тайнами, с которыми не готова была расстаться.
Еще Маша умела смотреть людям в глаза. Так просто: смотреть в глаза и по-доброму улыбаться. И когда она вот так смотрела на меня, мне от ее улыбки становилось необычно тепло и уютно. Но вместо того, чтобы ответить ей тем же, я совсем смущалась и, как истинный дикарь, спешила куда-нибудь улизнуть.
Порой – в походах, на наших редких общих собирульках, – ловя на себе мои затаенные взгляды, она смотрела на меня с нескрываемым интересом и начинала о чем-нибудь расспрашивать. Но я от этих бесед становилась совсем уж не в меру серьезной и принимала их как экзамен, испытывая желание, чтобы он поскорее закончился.
Она была природно-щедрой, открытой. А я редко кого пускаю в свой мир. Совсем жить без людей я бы, пожалуй, не смогла, но они мне нужны лишь для того, чтобы их созерцать. Не соприкасаясь. Я не принимаю мира людей. Этого непонятного для меня мира, жаждущего вторгнуться в мой мир своей агрессивностью и разрушить его. Среди людей я чувствую себя чужой.
Кем была я для нее? Зверенышем, таящимся от людей в своем логове, боящимся смотреть им в глаза?
В горы мы ходим уже несколько лет, из года в год. Сначала нас было несколько человек с завода, потом присоединились новые ребята. В одно лето появилась Маша, и с тех пор ходила постоянно. Я не знаю, зачем ходила в горы она – тоже, наверное, искала что-то свое.
И еще был Сергей. Он выглядел старше всех нас, но вряд ли ему было больше тридцати. Горы являлись для него чем-то бОльшим, чем для нас. Они были для него не увлечением, не отдохновением – он ими жил. Он-то нас и собирал.
У него была семья, дети, к которым он был привязан. Машу же он любил как-то по-особенному. Многие знали об их отношениях, но, пожалуй, лишь я одна вполне понимала Сергея и сочувствовала ему. Вряд ли они встречались помимо походов и тех вечеринок, когда мы собирались у кого-нибудь на квартире. И мы, немногие, были свидетелями, как всякий раз, при виде Маши, у Сергея теплели глаза и сразу добрело всегда суровое лицо.
Сергей любил горы и Машу. Я тоже – горы и Машу. А Маша, казалось, любила только горы.
В женщин я влюбляюсь, наверное, потому, что сама слишком мальчишка. Я создаю свой собственный образ той, кого люблю, и живу им. Мне совсем не нужны какие-либо подробности, и я не ищу их: мне вполне хватает того мира, который несет с собой моя любимая, и моих фантазий о ней. Подробности только разрушают образ.
Я люблю любить тайно. Чтобы никто-никто не знал о моей любви, лишь я одна, одна на всей земле владела этой Великой Тайной. В этом я ощущала свое могущество. Я даже не веду дневник. Зачем? Рассказать – это значит предать и потерять. А я не хочу терять, потому что слишком дорожу. Всё в себе. Это мой мир, только мой. И никто не должен его касаться. В этом смысле я собственница и скупой рыцарь: собираю по крупицам, чтобы потом, ночами, в уединении перебирать, упиваясь собственными богатствами, и только этим – жить.
В тот раз мы уже сидели в вагоне по своим местам и нервничали, что нет Маши: до отправления поезда оставались считанные минуты. Разумеется, я дергалась больше всех, потому что поход без Маши терял многое. Даже горы в своем утреннем великолепии померкнут, если рядом не будет ее.
Сергея с нами тоже не было: с самого начала лета он уезжал в горы, жил в лагере и водил в походы группы в качестве инструктора. Но мы были для него "свои": обычно мы заранее списывались, и нас он ждал, чтобы самому вести в горы.
Маша влетела в вагон за полминуты до отправления. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от спешки, каштановые волосы растрепаны по выгоревшей ветровке – такой она влетела в тамбур, тут же сбросила на пол огромный рюкзак и возбужденно-радостно крикнула нам, столпившимся у дверей:
– Всё, ребята, я с вами!
Почему ее за день до поездки не свалили воспаление легких, дизентерия, жестокий грипп? Почему ее так вовремя подвез к вокзалу услужливый таксист? Почему по дороге они не попали в аварию, и ее не увезли в больницу с переломом ноги или ключицы? Нет, ничего этого не произошло, и Маша влетела в вагон за полминуты до отправления поезда. Она успела. Куда?!
Обычно на турбазе перед походом в горы устраивают вечер. Конечно, гитара, песни. Потом, после ужина, после песен под гитару, желающие остаются танцевать.
Я не люблю танцевать, не умею, но всегда остаюсь. Я сижу на составленных у стен стульях и наблюдаю. Я люблю наблюдать. Созерцать. Из своего окопчика. И Сергея с Машей, конечно, тоже. На этих вечерах они всегда были вместе, танцевали медленные танцы. Он бережно обнимал ее и шептал что-то на ухо – заросший, бородатый, пропахший костром и ветром. А она, склонившись к его плечу, слушала и слегка улыбалась. Что он ей шептал? Чему она улыбалась? Как я завидовала ему, что он может – имеет право! – с ней танцевать, вот так близко шептать ей что-то на ухо, ощущая губами ее волосы, вдыхать ее аромат. Мне казалось, я даже любила его за то, что он любит Машу почти так же, как я: ничего не нужно, только чтоб была, жила; только бы видеть хотя бы изредка, ходить вместе в горы, любить, созерцать…
А утром был поход в горы.
У меня всегда был страх высоты.
С самого детства я воспитывала себя спартанским мальчишкой. Ломала себя, заставляла делать то, чего не хочется, закаляла волю.
У меня слабый вестибулярный аппарат, меня укачивало даже в автобусах. Качели и карусели были для меня недоступны. Я с завистью смотрела на ребят в парках, взмывающих на качелях чуть не под самые облака, и ощущала себя ущербной.
В одно лето, когда я отдыхала в пионерском лагере, я обнаружила за корпусами, почти у самой ограды, за которой начинался лес, одинокую карусель. В эту часть лагеря мало кто заходил. Я стала пробираться сюда по несколько раз в день и тренироваться. Сначала меня мутило уже от первого круга. Но передохнув и придя в себя, я каждый раз увеличивала количество кругов – до двух, трех, потом до пяти, десяти. Когда я сделала на карусели двенадцать оборотов и меня почти не мутило, я затрепетала от гордости. Под конец смены я уже могла кружиться на карусели вместе с остальными ребятами. А когда нас везли из лагеря по домам на автобусе, меня совсем не укачало. Для меня это была маленькая победа. Правда, скоро, без упражнений, это мое достижение сошло на "нет".
Страх высоты я в себе тоже пыталась преодолеть.
Мы с мамой живем на шестом, последнем этаже старого петербургского дома. Когда я, перевесившись через подоконник, смотрела из окна вниз на заасфальтированный двор-колодец, мне хотелось броситься. Высота манила меня. Я думала, как же на самом деле это легко: перебросить одну ногу, потом вторую… оттолкнуться… Всего несколько движений. Самое страшное – это грань. Грань между горизонталью и вертикалью. Между жизнью и смертью. Переступив эту грань, ты уже теряешь власть над собой, тебя несет. Ты оказываешься избавленным от необходимости управлять своей судьбой, принимать какие-то решения. И потом: ты понимаешь, что самое страшное уже случилось – значит, бояться больше нечего. И становится легче. Страх существует только до этой грани.
Дверь на чердак нашего дома обычно закрыта огромным навесным замком. Но однажды – еще будучи школьницей – я обнаружила, что замок с двери исчез, и сама она немного приоткрыта. Для меня это послужило знаком. Я осторожно потянула на себя обитую жестью массивную дверь – будто откатила сказочный камень-валун, прикрывающий вход в полную неизведанных тайн и сокровищ пещеру – и с замиранием сердца шагнула в черный проем. Я впервые попала на чердак своего дома. Он оказался пыльным и душным. Так же осторожно переступая балки, я пробралась к слуховому окну, а из него выбралась на крышу. Мне тогда казалось, будто я в самом деле попала в некий сказочный мир, и всё, что со мной происходило, казалось нереальным. По крайней мере, я до сих пор помню чувство легкого головокружения, почти механичность своих движений и слабый контроль головы над своими действиями.
В нескольких шагах от слухового окна был тот самый двор-колодец, покрытый асфальтом, в который мне так хотелось броситься. От страха у меня дрожали колени и бешено колотилось сердце. Тот же страх подхлестнул меня.
"Какая же я трусиха и как это позорно! – сказала я себе. – Я должна преодолеть свой страх!"