Сцепив зубы, на дрожащих ватных ногах я дошла до ближайшей трубы и судорожно вцепилась в нее.
Из окна нашей комнаты я когда-то наблюдала, как по крышам бегали мальчишки – тоже, наверное, нашли где-нибудь незапертую чердачную дверь. Меня поразило, с какой легкостью они бегали – будто не по крышам, с которых можно запросто свалиться и разбиться насмерть, а по каким-нибудь небольшим холмикам. Я тогда восхитилась их бесстрашием, мне тоже захотелось так. (Всегда равняла себя по мальчишкам, тайно завидуя им.) И за то, что я сейчас стояла на парализованных ногах, вцепившись в трубу и трясясь от страха, я ужасно себя презирала. Тогда я стала говорить себе: это совсем не крыша шестиэтажного дома, а просто небольшой холм. И нет никакого заасфальтированного двора-колодца, нет никакой высоты. Просто не нужно смотреть вниз. Тогда можно себе вообразить, что это… декорация в студии, например, где снимается фильм. А пол находится всего в каком-нибудь метре от меня, и в любой момент можно на него спрыгнуть. Мне просто нужно пройти по этой декорации. Вообразив себе всё это, я прошла до следующей трубы намного легче. Но всё равно мне еще было не по себе. А мне хотелось, чтобы было совсем-совсем не страшно. Чтобы была та же легкость, какая была у мальчишек. До третьей трубы я прошла еще более уверенно. И это наполнило меня радостью и окрылило: это снова была маленькая победа – как тогда, в лагере, когда я приучила себя кружиться на карусели. Я, наконец, могла перевести дыхание и оглядеться вокруг. Ко мне снова вернулись ощущения реальности происходящего и контроль над собой.
Но смысл преодоления страха высоты для меня заключался не в том, чтобы вообразить, что этой высоты нет, а напротив – смотреть вниз, ощущать высоту – и не бояться. Тогда, чтобы уж окончательно победить себя, я вознамерилась подойти к краю крыши и пройти по нему так, чтобы видеть асфальт двора. И я уже оторвала руки от трубы и сделала первый шаг…
Я не знаю, чем бы закончились эти мои мазохистские упражнения, но меня увидела из окна кухни наша соседка по квартире. Она взбежала на чердак, высунулась из слухового окна и заставила меня слезть. Дома мне была большая взбучка от мамы. Она взяла с меня слово никогда больше не выходить на крышу. Слово я держала, но мне казалось, если бы я могла каждый день преодолевать расстояния от трубы к трубе, то победила бы свой страх, как в случае с каруселью.
Неутоленное желание побегать по крышам сидит во мне до сих пор. Быть может, потому я и хожу в горы.
В тот раз поход считался сложным. Был трудный подъем, и была вершина.
В свой первый поход я думала, что в подъеме главное – это вершина. Покорение вершины. И весь путь наверх меня грела эта цель: добраться! Но когда я, новичок, вскарабкалась на свою первую простенькую вершину, меня постигло страшное разочарование: я не испытала тех высоких чувств, той эйфории, которые предполагала испытать. И потом: пока ты взбираешься, ползешь, ты весь мокрый от тяжести подъема, а там, на вершине – холодно, туманно, облака проносятся сквозь тебя… Я стояла, дрожала от холода и думала: вот я на вершине, вот я ее и достигла – ну и что ?! В душе были лишь усталость и пустота. Весь обратный путь – спуск – я была подавлена этим своим разочарованием. Но потом я поняла, что прелесть похода заключается совсем не в покорении вершины, а в самом походе. Важен сам путь .
Иногда с собой в поход ребята берут гитару. Хотя, собирая свои рюкзаки, мы учитываем каждый грамм веса: даже содержимое супов-концентратов из бумажных пакетиков пересыпается в один общий целлофановый пакет, чтобы выбросить бумажные. По той же причине – чтобы не тащить наверх лишнее – мы прячем в камнях съестные припасы, чтобы забрать их на обратном пути. Правда, иногда их находят и съедают суслики. Но гитара – это святое. Это отдых, общение. Я именно здесь впервые открыла для себя Визбора, Городницкого, Высоцкого.
"Здравствуй, здравствуй, я вернулся,
я к разлуке прикоснулся…"
"Атланты держат небо
на каменных плечах…"
"Возвращаются все,
кроме тех, кто нужней…"
Вот за эти песни у костра, за тесный круг ребят – за ту атмосферу единения, которую всё это несет с собой, и готов отдать год суетной жизни в городе, чтобы потом приехать сюда, выйти в горы… Даже со своими ровесниками у меня как-то не слишком получаются отношения. Может быть, я просто не умею их строить. В горы я хожу учиться дружить. И любить. В горы я хожу взрослеть.
Страшное случилось на спуске. Спуск всегда тяжелее, чем подъем: сказывается усталость, да и немного расслабляешься. Тот участок был несложным. На несложных участках чаще всего и случаются срывы: притупляется бдительность. Когда знаешь, что какой-то отрезок пути опасен, становишься внимателен к любой мелочи, просчитываешь каждый сантиметр.
Мы шли цепочкой. Дорога была узкой, вилась серпантином, а на том месте, где всё произошло, был еще небольшой изгиб в сторону ущелья. Сначала нужно было спуститься с крутого оледенелого уступа метра в два высотой. В нем были прорублены ступени и, как положено, вдоль спуска протянута страховочная веревка. Дальше шла небольшая площадка, и уже за площадкой – обрыв. С площадки тропинка резко сворачивала в сторону, там был еще небольшой спуск, а потом начинался серпантин.
Спустившись со ступеней и очутившись на площадке, я ощутила зов пропасти, но он был настолько мимолетен, что я не успела ухватить и опознать его. (А может быть, это было предчувствие, которое всегда бывает мгновенно и едва уловимо, как дуновение ветерка?)
Маша и Сергей шли замыкающими. В походах они обычно шли рядом: Сергей, оберегая Машу, чтобы в случае чего броситься на помощь.
Я как раз находилась на повороте за скалу, и уступ с площадкой, где я прошла несколько минут назад, находились в нескольких метрах от меня – выше, через узкое ущелье. И вот, когда я уже огибала резкий выступ скалы, за которой было совсем безопасно, и зайдя за которую, я бы ничего не увидела, какая-то сила заставила меня обернуться. То, что я увидела, повергло меня в то странное состояние нереальности происходящего, которое я испытала, входя в сказочную чердачную пещеру.
Сначала я увидела человеческое тело у самого края пропасти, где обрывалась площадка, – и вспышка испуга за считанные доли секунд: Маша! И будто часть меня – живая часть – откололась и ухнула вниз. Странное оцепенение повисло в воздухе. Ребята остановились и застыли на месте. Еще не совсем осознав, что же произошло, я снова посмотрела наверх и увидела, как падает Сергей. Он летел, раскинув руки, будто приготовленные для объятий. Будто еще надеясь догнать, остановить, спасти.
И тогда со мной что-то случилось. Я сделала то, что никогда не смогла бы сделать прежде: я подошла к самому краю пропасти и посмотрела вниз.
Они оба упали на заснеженный склон горы, что белел своей мертвенностью далеко внизу, и еще долго катились по нему. Я видела, как катится Маша, то исчезая за камнями, то появляясь снова. Следом катился Сергей. Он исчез за огромным валуном и больше не появился. Я отошла от края пропасти и вжалась в скалу. Только теперь во мне сработал инстинкт самосохранения.
В воздухе всё еще висело оцепенение. Всё случилось так неожиданно быстро и совершенно безмолвно, что ребята не сразу поняли, что же произошло. Некоторые просто ничего не видели. Если бы я зашла за скалу или просто не обернулась, тоже ничего не увидела бы.
Наверное, я очень побледнела, и у меня был не совсем нормальный вид, потому что Александр, шедший за мной и видевший мою реакцию, подошел ко мне очень близко, в упор посмотрел в глаза, будто внушая силу, и сказал сурово и твердо: "Ну не сидеть же здесь! Шагай!"
В такие моменты кто-то – самый сильный – должен брать руководство группой на себя. Я отлипла от скалы. Остальные ребята, тоже преодолев оцепенение, потихоньку двинулись. У всех было ощущение, будто нам сейчас показали странные кадры какого-то страшного немого фильма, вызвавшего недоумение: по нашим представлениям трагедии так по-рядовому, обыденно не происходят: человеческие жизни всё-таки. Но эти кадры приходилось как-то вживлять в собственное сознание.
Добравшись до ближайшей площадки, где можно было бы сделать привал, Александр, взяв на себя роль старшего, отправил двух ребят налегке в лагерь сообщить о случившемся: рация осталась у Сергея.
Никто не мог осознать, что же там, наверху, случилось. Очевидцев, которые были бы рядом, не оказалось: Маша и Сергей шли замыкающими. Предполагали, что, быть может, после прохода всей группы ступени стали очень скользкими, а они пренебрегли страховочной веревкой.
Дальнейший путь мы шли молча: все были слишком подавлены. И с большой предосторожностью проходили опасные участки: каждый воображал, что на месте Маши и Сергея мог оказаться он.
Спускались мы еще два дня. Остановившись на привал, первую ночь не могли спать: нам вдруг слышались голоса Маши и Сергея – радостные, смеющиеся. Мы выбегали из палаток, думая, что они живы, нашли нас – шарили фонарями ночную темень – никого не было. Тогда мистический ужас охватывал нас. Не проронив ни слова, широко раскрытыми глазами мы смотрели друг на друга, возвращались в палатки, забирались в спальные мешки, но уснуть не могли. Такими же широко раскрытыми глазами пялились в темноту. Меня била нервная дрожь. Через некоторое время голоса слышались снова. И снова мы выбегали, думая, что на сей раз мы не ослышались, они вернулись, где-то здесь, просто прячутся, шутят…
Я до сих пор не знаю, что это было. Если слуховые галлюцинации, то почему сразу у всех и одновременно? Между собой об этом мы никогда не говорили. Была во всем этом какая-то мистическая тайна, и каждый размышлял о ней в одиночку.