Вскоре я через знакомых устроилась в преуспевающую фирму. Работала с утра до вечера, домой возвращалась поздно, около 11–12 ночи. Часто меня шеф даже подбрасывал к дому на своем "мерсе" – ему по пути. Однажды, прежде чем выпустить меня из машины, он стал делать мне прозрачные намеки и даже положил руку на мое колено. Но что он мне? Его предложения звучали как бесполезный, вызывающий дисгармонию звук. Николь остроумно называет всех мужчин – членистоногие. Пусть живут, но не пересекаясь с нами. Я не понимаю, как можно любить мужчину.
Я осторожно, но решительно сняла его руку с колена и сказала прямым текстом, что живу с женщиной. И мило улыбаясь, осведомилась, не отразится ли это на моей карьере? Он досадливо хмыкнул и пробормотал, что-то типа: "Как только красивая женщина, так обязательно лесбиянка". Однако пообещал, что это останется между нами и всё будет в порядке.
Когда я возвращалась, Николь обычно не спала, ожидая меня. Мы вместе ужинали и укладывались каждая на своем диване. Выпотрошенная за день, я проваливалась в сон моментально. О своих амурных делах Николь не рассказывала, я не спрашивала.
В один из вечеров Николь пришла еще позже меня, расстроенная и злая. Я знаю – в такие моменты ее лучше не трогать. Как я ни старалась угодить ей, она всё же умудрилась наорать на меня из-за какого-то пустяка и ушла на кухню, хлопнув дверью. Потом долго стояла, курила, прислонясь к подоконнику и глядя в ночное окно. Даже свою Нюрку ни разу не приласкала. Спать мы легли в гробовой тишине.
Через несколько дней, вернувшись с работы, я застала Николь, читающей какое-то письмо.
– Ты никак письмо получила? – насмешливо спросила я. – Вот уж не думала, что в наше время еще жив эпистолярный жанр.
Николь подняла на меня глаза, и я осеклась на полуслове: такими глазами читают приговор о собственной смерти.
Ночью я чувствовала, что она не спит. Она вставала, выходила курить, снова ложилась и недвижно лежала без сна. Не в моих правилах лезть в чужую душу, а Николь, по всей видимости, раскрывать мне ее не собиралась. Что ж, она имеет право на свою личную жизнь.
Несколько дней Николь ходила подавленная. Обычно мы не курим в комнате, где спим – у нас уговор: только на кухне. Но все ближайшие выходные она пролежала на диване, курила, пуская дым в потолок и отрешенно лаская Нюрку.
Дела в нашей фирме шли неплохо. Я была в состоянии снять себе квартиру, и даже подыскала подходящую. Но когда я совсем уж было собралась переезжать, Николь попросила меня:
– Поживи еще немного, что тебе? – и добавила как-то жалостливо: – Не оставляй меня одну.
Я осталась.
Прошло недели две, а может, больше: когда с головой погружен в работу, время летит незаметно. После того злополучного вечера, когда Николь пришла расстроенная, телефонные разговоры с ее ласковыми интонациями прекратились. Постепенно она приходила в свое обычное состояние, только стала задумчивее, а глаза порой были печальные-печальные.
Как-то вечером в выходной день, чтобы немного утешить Николь, я задумала стряпать пироги. Когда в квартире вкусно пахнет свежей выпечкой, распаренной курагой и печеными яблоками, сразу появляется ощущение дома, доброй бабушки, чего-то уютного, домашнего – ощущение семьи . Мы с Николь прежде частенько устраивали такие "семейные" вечера. И сейчас, хотя семьи как таковой больше нет, мне захотелось сотворить что-то для Николь – в память.
Я как раз была в комнате, когда прозвучал звонок. Николь взяла трубку. И вдруг ее хмуро-сосредоточенное лицо сначала настороженно замерло, а потом стало медленно разглаживаться, как смятое белье под горячим утюгом, и наконец растопилось в счастливую улыбку и сверкающие глаза. Она затаила дыхание, она превратилась в слух, лишь с затаенной радостью выдохнув: "О-о!"
Я поняла, что мне лучше уйти к пирогам. Впрочем, в эту минуту для Николь исчезло всё на свете, в том числе и я со своими пирогами.
Через несколько минут она вошла на кухню вся светящаяся, будто внутри ее зажегся фонарь. По своей привычке руки она сунула в карманы брюк – совершеннейший мальчишка, чем и купила меня в свое время.
– Слушай, – обратилась она ко мне, от смущения ведя себя несколько развязно. – Я тут уезжаю сейчас. Ночевать, наверное, не приду…
Я, улыбаясь, смотрела на нее. Она смутилась еще больше, но спросила задиристо:
– Так как там обстоят дела с твоей квартирой?
– Я всё понимаю, Николь, и на днях перееду, – сказала я, продолжая улыбаться.
Я положила в большой бумажный пакет свежей выпечки и протянула Николь.
– Зачем? – удивилась она.
Для нее все эти пироги и запахи в мгновение ока потеряли весь свой смысл – сразу же, как она взяла трубку.
– Отвезешь своей девочке, – сказала я.
Пусть этот символ семейного очага, все эти запахи дома она передаст ей, своей новой возлюбленной – Подруге. Быть может, у них всё состоится.
Да и проголодаются ведь завтра утром.
Я желаю тебе счастья, Николь. Того, чего так и не получилось у нас.
Отпускаю.
1996 г.
Возвращаются все…
С. К.
Ни с Машей, ни с кем-либо другим из группы, которой мы ходили в горы, я не дружила: я вообще всегда держусь особняком. Как-то вечно сама по себе… И потом: они, в основном – инженеры, техники, мастера, а я – рабочая. Когда мы случайно встречались на территории завода, они – чистенькие, в белых халатах, а я в грязной рабочей спецовке, я комплексовала. Вероятно, комплексовала напрасно, потому что относились ко мне всегда хорошо. Даже, как мне казалось, опекали, как младшую. Хотя я совсем не была младшей, просто я – маленькая. В смысле, ростом. И еще, наверное, во мне есть что-то детское, такое мальчишеское, от пацана. Я сама чувствую это, и по этому поводу комплексую тоже. Когда мы изредка собирались на праздники, уже в городе, меня звали всегда.
Костяк нашей группы – человек восемь-десять – те, кто регулярно из года в год ходит в горы, в основном на заводе и работал. И Маша тоже. Только Сергей работал в каком-то НИИ.
Кончалась зима, становилось тепло, и каждый из нас потихоньку начинал готовиться: чинил рюкзак, проверял веревки, спальный мешок, собирал всё, что нужно для похода. Мне кажется, у нас, туристов, с первыми весенними ветрами начинает брожение в крови. В теплом дуновении воздуха нам чудится запах костра и кирзы ботинок. От звука любительской гитары у нас обостряется слух – как у охотничьих собак при звуке рожка. Наверное, так же охотничьи собаки, томясь всё лето, ждут осени. И вот призывно трубит рожок, приходит их час , ради которого оставляется всё – игры, привязанности, другие собаки…
Для туриста поход – это праздник души. Его ждешь год. Пусть меньше: когда возвращаешься из похода, испытываешь такую усталость, настолько всем полон, что кажется – всё, сыт по горло и туристской романтикой, и красотами гор. Проходит осень, наваливается зима… С середины зимы уже начинаешь томиться. И вот наступает весна – и всё, ты пропал.
Меня многие спрашивают, зачем я хожу в горы, что я в них нашла? Как бы это объяснить…
Когда на привале после ночевки выйдешь из палатки – по утрам это особенно чувствуешь, наверное, из-за особого преломления солнечных лучей, – дух захватывает: небо голубое-голубое – чистая лазурь. Такого я не видела нигде и никогда, только в горах. Оно не просто голубое, оно космически-алмазно-голубое… И на этом фантастического цвета небе – белоснежные вершины гор. Я не знаю слов, чтобы описать это, все слова кажутся банальными, затасканными. Но в том-то и вся загадка, что когда ты созерцаешь эту развернутую объемную панораму горных цепей, всё это кажется таким первозданным и новым, только что народившимся – будто кем-то созданным за ночь, пока ты спал… И так каждое утро. Каждое утро выходишь из палатки, и каждое утро захватывает дух. И никогда не привыкнешь. Наверное, сам Господь Бог создает эдакую красотищу за ночь, а утром сам застывает в изумлении от собственного творения, будто тоже увидел всё это впервые…
Ни фотографии, ни слайды, ни видеофильмы (а мы делали их в большом количестве: хотелось этот потрясающий мир захватить с собой) не могут передать истинный дух гор: в них всё плоско и мертво. А горы объемны и живут своей вечной жизнью, которую пытаешься, пытаешься разгадать, но никак не можешь.
И потом: горы такие величественные в своем космическом покое, как-то так влияют… Просто физически ощущаешь, как с тобой что-то происходит. Периодами наступает некое странное состояние: будто ты одновременно ощущаешь весь мир – весь, абсолютно (нет, не взираешь на него со своей вершины как бог Саваоф, а именно ощущаешь: весь-весь, всем своим существом), и, вместе с тем, себя – в данный момент и в данном месте. Потом я где-то вычитала, что подобное состояние называется вИдением мира. У меня такое было в детстве, а потом потерялось. И вот там, в горах, я снова это стала ощущать.
Явления, люди, человеческие отношения – вдруг начинают видеться совсем по-другому, не так, как в обыденной жизни, а твое прежнее существование в городе кажется таким суетным, мелким… Мне кажется, там, в горах, я знаю, как нужно жить. Всё становится ясным, простым. Прозрачным… Познаешь всю суть вещей и можешь ответить на любой вопрос. Понимаешь, что ты в этом мире не ничтожная, никому не нужная песчинка, а составная часть Вселенной и равноправный ее участник, звено цепи: люди, животные, горы, даже звезды… И все мои чувства, размышления, поиски – всё, что составляет мою жизнь, какой бы она ни была, – есть часть Вселенной. И начинаешь ощущать важность своей жизни тоже, неразрывную связь с остальным миром… В горы я хожу за ощущением своей нужности.