И Клим отправился "спасать человека", захватив для начала "Коммунистический манифест".
Три часа спустя он возвращался домой, проклиная и Дину Дурбин, и Лилю, и Мишку, который оставил его одного, и себя самого - за бездарно потраченное время.
Он строго придерживался заранее обдуманной программы. Вручив Лиле "Манифест", он весь путь до кинотеатра излагал ей в самой популярной форме первый закон диалектики.
Но ее не интересовала философия.
Едва в зале вспыхнул свет, Лиля принялась восторгаться:
- Какая игра! И какая она красивая - Дина Дурбин! Ведь правда же - она красавица?..
Вместо ответа Клим сказал:
- Сегодня по радио, передали, что голландцы получили от англичан двадцать истребителей типа "москито".
Он заговорил о Яве. Он надеялся пронять ее хотя бы Явой. Но она выразительно вздохнула, замедлив шаги перед киоском:
- Клим, вы любите мороженое?
Тогда он решил, что сделал все, что мог, и с него хватит. Чертыхаясь, Клим стал в очередь и, чтобы его не заподозрили в скупости, купил мороженого на целую десятку. Оно было жидким и текло по пальцам.
Он сунул испуганной Лиле в обе ладони все шесть стаканчиков и сказал:
- Ешьте. А я тороплюсь. И вообще - я принципиально против провожаний.
Он так и оставил ее посреди тротуара, стремительно свернув в переулок.
"Пусть она подавится своим мороженым",- думал он и, отчетливо представив, как Лиля давится, поедая мороженое, ощутил злорадное удовлетворение.
Дома он тщательно вымыл руки, прежде чем засесть за теорему Ферма.
Он копался в алгебре до двух ночи, не подозревая, что всего несколько часов отделяет их с Мишкой от полной катастрофы.
6
- Ах ты стерва, ах ты подлюка окаянная! - женщина захлебнулась криком. Бельмо на ее правом глазу полыхнуло белым пламенем. В худой, свитой из синих жил руке она держала тряпку, с которой на недомытый пол сочилась мутная жижа. Ее противница медленно отступала, испуганно взвизгивая:
- Чего яришься-то? Что я тебе - дорогу перешла?
Двери длинного коридора с треском распахивались, на порогах появлялись взбудораженные хищным любопытством обитатели барака.
- Чего на нее смотреть, Мотря? За космы ее, бесстыжую!
Женщина с бельмом, взбодренная возгласами, взмахнула тряпкой и перешла в открытую, атаку:
- Думаешь, я не знаю, какими ты делишками со своим кобелем промышляешь? Все знают! Вот дай срок...
...Егоров выскочил из своей комнаты, крутнулся волчком и, не раздумывая, молча кинулся к ведру, стоявшему рядом с женщиной. Он рывком подхватил его, вскинул над головой - и та, по его сумасшедшим глазам поняв, что его ничто не остановит,- с воплем отскочила и захлопнула за собой дверь.
Егоров с грохотом опустил ведро и, обхватив цепкими руками рыхлое, податливое тело матери, втолкнул ее в комнату и щелкнул ключом.
Потом, большая и бессильная, мать сидела на кровати, застланной одеялом с торчащими клочьями серой ваты, и плакала, уткнув голову в колени.
- Ты не реви,- сказал Егоров брезгливо глядя на ее растрепанные волосы, покрывавшие спину и шею.- Это мы уже слыхали.
Раскачиваясь из стороны в сторону и всхлипывая, мать пьяненько причитала:
- Дура я виноватая, ты хоть, Сашенька, не брани меня...
Лицо Егорова кривилось от жалости и отвращения. Маленький, сутулый, с двумя морщинками вдоль узкого лба, он одновременно походил и на мальчика и на старика. Тонкая кожа туго обтягивала острые скулы, она почти просвечивала, словно подсушенная изнутри жарким и злым огнем, и отблески этого огня то и дело вспыхивали в горячих, пронзительных глазах Егорова.
Он постоял несколько минут над матерью, сжимая и разжимая в карманах кулаки; потом, как будто его толкнули в бок, шатнулся, кинулся к вешалке,
- Ну и черт с вами! Живите, как знаете! А решетки вам не миновать, помяни мое слово!..- шипел он, торопливо напяливая пальто.- Уйду я от тебя, уйду! И подыхай тут со своим барыгой!
Хрястнув дверью о хлипкий косяк, он выбежал из дома.
Над проспектом Кирова повис особенный, весенний шум - в нем сливались неторопливое шарканье подошв по асфальту и упрямый, ровный, беспрерывный, как у динамомашины, гул многих голосов.
И чего бродят?! Сидели бы у себя на диванчиках, чай лакали - нет!..
- Р-р-раз! - и Егоров плечом врезался в цепочку девочек, перегородивших поперек тротуар.- Р-р-раз- пихнул костлявым локтем какого-то фраера с тощей пигалицей под ручку.
- Безобразие! - по-петушиному крикнули сзади, а Егоров мчался дальше, с ядовитым наслаждением расталкивая парочки и ввинчиваясь штопором в самую гущу толпы.
Сволочи... Гады... Сволочи... Нате вам, нате!..
Остановился перед каким-то толстяком в шляпе. Нахально подморгнул:
- Дай закурить!
Толстяк ошалело уставился на Егорова.
- Старая бочка,- процедил Егоров.- Сегодня ночью зайдут по твоему адресу...
На углу перевел дух, засмеялся, представив себе помертвелый взгляд толстяка. Наверное, побежал домой проверять ставни!..
Все-таки теперь отлегло немного от сердца.
Из жестяного портсигара - сам смастерил - достал папиросу, ткнул в зубы. Учителя? Пусть!..
Шатался по улицам, всем враждебный и всех презирающий.
Потом надоело бесцельно мотаться. А куда денешься? Можно к Женьке Слайковскому. Но там - мамахен. Станет расспрашивать, охать: "Таких матерей - под суд! Бедный мальчик!" Бедная дуреха, посмотрела бы на своего сыночка, когда они вместе на рынке... А ну их всех к дьяволу!
Он кружил и кружил по городу, пока не забрел к Мишкиному дому. Зайти? По крайней мере не будут надоедать вздохами...
Открыла Мишкина мать - кругленькая коротышка с яйцевидным животиком, круглым личиком, в круглых очках; все в ней - уютное, домашнее, даже имя - как желтый лоснящийся блин.
- Здравствуйте, тетя Соня.
- Здравствуйте, если не шутите.
- Поздно я?
- Да уж коли к ужину поспел - значит, не поздно.
Так она всегда встречала его, когда прежде он забегал сюда частым гостем; и как прежде, от нее исходил и сейчас горьковато-удушливый запах рыбьего жира, на котором она печет икряники и тонкие жесткие лепешки из рыбьей муки. Егоров с неожиданным удовольствием потянул в себя знакомый запах, скинул пальто и пошел за тетей Соней.
В маленькой комнатке с низким потолком собралось за столом все семейство - дядя Давид, плечистый великан с бритой головой и волосатой грудью, выпирающей из выреза майки, рядом с ним - Мишка и его двое младших братьев, очень похожих друг на друга; у обоих - большие хитрющие глаза, густые - даже на ушах - веснушки, и оба жадно спорят:
- Пап, а почему Оське три куска сахару, а мне два?...
Мишка оторвался от блюдечка, удивленно глянул на Егорова - вот уж не ожидал...
- А, Сашок,- громкий бас дяди Давида, привыкший к морю, не умещается в комнатушке,- давненько я тебя не видал... Как она, жизнь молодая?..
- Да я, Миш, за учебником...- Егоров скользнул в соседнюю комнату. Вот незадача... Приперся, когда не надо!
За столом - осторожный шепот, заглушенный скрипом отодвигаемого стула. К Егорову подошел Мишка, ухватил за рукав.
- Будет ломаться, идем, что ли...
- Да я уж налопался. Только-только, не веришь?
Но тетя Соня уже налила в чашку чай:
- Пей, Сашок, не стесняйся - в Волге на всех воды хватит...
Чай здесь любили и пили много, до седьмого пота. Может быть, потому, что перед чаем всегда была рыба - соленая, вяленая, копченая.
- Да ты дай-ка ему воблёшку,- сказал дядя Давид, и сам оторвал от вязки, лежавшей с краю, рыбешку побольше.- Светится, как стеклышко! - Он посмотрел воблу на свет. В самом деле, брюшко у сушеной рыбки розовато просвечивало.
- Да сахар, сахар-то бери, или ты вприглядку пьешь? - дядя Давид пододвинул сахарницу.
- Не люблю сладкого,- сказал Егоров. Но взял два куска, чтобы предупредить шумные уговоры.
- Так вот, Михаил,- дядя Давид довернулся к Мишке, продолжая прерванный разговор,- кильку насосом качать можно, а сельдь - не пойдет!
- Пойдет,- упрямо возразил Мишка, прихлебывая чай.- Был бы хороший косяк - и пойдет!
- Не пойдет, к нам Терещенко приезжал - опыты ставил!
- Терещенко на кильке опыты ставил...
- Ты что же, академиков учить хочешь, профессор?
- Подумаешь,- Мишка снова хлебнул из чашки,- академик...
Дядя Давид закончил четыре класса. Он верит книгам и академикам. Зимой - на берегу, летом - в море; скоро путина; потом к нему, на плавзавод, уедет все семейство - и мать, и Мишка, и братишки...
- Да будет вам,- сказала тетя Соня и мягко шлепнула Егорова по плечу.- Не слушай ты их, завели на весь вечер!..
Но Егоров слушал. И не то чтобы очень вникал в смысл, а так-слушал, как они спорят,- отец с сыном, сын с отцом... И думал. Не то чтобы думал, а так - ползли да ползли унылые, блеклые мысли про отца, про извещение из военкомата, про мать, которая путалась с квартирантами, про Барыгу - так он называл про себя того типа, который появился у них год назад, и если раньше было просто нехорошо, то потом стало совсем плохо. И хотел ведь после семилетки уйти из школы - нет, учителя в один хор: "Способности, способности..." Вот тебе и способности...
Он сделал вид, что размешивает остывший чай, а сам под столом сунул Оське в руку сахар. Борька заметил, потянулся к Оське, и оба, весело улыбаясь Егорову, блаженно зачмокали. Потом Оська уронил себе на колени пустую чашку.
- Мишигенер! - закричала тетя Соня.
Все засмеялись, Оська заплакал.
"Мишигенер" - значит, сумасшедший. Это Егоров знал.