Юрий Герт - Приговор

Содержание:

• ДЕНЬ ПЕРВЫЙ 1

• • НОЧЬ ПЕРВАЯ 13

  • ДЕНЬ ВТОРОЙ 19

• • НОЧЬ ВТОРАЯ 34

  • ДЕНЬ ТРЕТИЙ 36

  • НОЧЬ ТРЕТЬЯ 46

  • ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ ГЛАВА 51

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

То ли сны ому снились редко, то ли запоминал их Федоров с трудом... Но этот запомнился. Будто бы стоит он, топчется на остановке, вместо со всеми ждет автобуса, разглядывает привычные объявления о продаже породистых щенков, дач, магнитофонов, мебельных гарнитуров, и вдруг видит узенький бумажный лоскуток:

Странное объявление... И ни адреса, ни номера телефона... Ну и ну!..- вздыхает Федоров.-До чего же худо человеку живется, если он готов обменять свою судьбу на любую - по глядя!.. Надо бы его найти, надо бы ему помочь... И хочет он спросить о чем-то стоящих рядом, поворачивается, но автобус, должно быть, ушел, кругом ни души. Как же мне разыскать его? - думает Федоров.- Как узнать, кто этот человек?.. И внезапно замечает: почерк-то на объявлении знакомый, это его собственный почерк...

Странным был не только сон, странно было, что приснился он еще до того, как Федорову стало известно, что произошло с Виктором, его сыном... Приснись он потом... Но это случилось раньше, когда Федоров, как писали в старину, "в самом безмятежном расположении духа" возвращался из Москвы домой на ТУ-154, затолкав под кресло между низеньких ножек сетку с апельсинами. В то время он еще ничего не знал, ни о чем не догадывался и, как часто бывает перед большими несчастьями, чувствовал себя совершенно счастливым человеком.

Впрочем, у него имелось для этого достаточно причин.

Во-первых, в Москве, в редакции, куда он ездил на совещание собкоров, ему полностью удалось оправдаться по доводу статьи о Солнечном. Само по себе звучало это глупей глупого - "удалось оправдаться..." Оправдываться надлежало руководству комбината, "отцам города", прокуратуре, частенько закрывавшей глаза на то, что творилось у нее под носом, а если выше - обкому партии, министерству, короче - всем, кого задел, зацепил он в статье. И не "задел, зацепил", а хорошо-таки отмутузил, хотя многое из того, что следовало выдать напрямик, прочитывалось лишь между строк. Но как бы там ни было, на ковре очутился сам Федоров. Это ему предъявлены были обвинения - в отсутствии государственного подхода, в непонимании стоящих перед страной задач, в скороспелых обобщениях... У него и сейчас начинало поекивать, покалывать в груди, как тогда, когда он вытянул из портфеля папку с аккуратно подшитым досье и минут двадцать знакомил присутствующих, .с не упомянутыми в газете фактами. Недаром в редакции прозвали его "копушей", Федоров обычно подолгу собирал - "мусолил!"- материал, прежде чем разразиться статьей. И когда он кончил- разговор состоялся в кабинете Гаврилова, главного редактора,- Гаврилов несколько театрально развел длинными, как весла, руками (он сидел во главе стола, по одну сторону которого находился Федоров, по другую - его "оппоненты") и с эдакой грустноватой, даже сочувственной улыбкой на худощавом, не очень-то здоровом лице заявил, что заслушанного богатейшего материала хватило бы на целую серию статей, они же ограничились одной-единственной. И это все, за что, по его мнению, редакция заслуживает упрека. Он поднялся первым, "оппоненты" за ним... Но на прощание, когда они остались втроем, третьим был Феоктистов, первый зам. главного, "тонкий" и "толстый", так их называли в редакции,- Гаврилов, поигрывая очками, без которых его лицо выглядело еще более утомленным, глаза - красными, как от недосыпа,- Гаврилов сказал, что все еще только начинается, звонки (он кивнул на потолок) следуют за звонками, это помимо письменных опровержений, прямых угроз...

- В конце концов их тоже можно понять,- сказал Феоктистов, курносый, нос пятачком, с крохотными глазками, похожий на крепенького, нагулявшего на желудях жирок боровка. - Что им теперь, комбинат закрывать? Кто допустит?

- А это?..- Федоров поболтал перед ним портфелем с досье.- Это допускать можно?..

- Ну, будь,- сказал Гаврилов, проводив его до двери.- Ты там, на месте, держись, Алексей Макарович, И смотри, не давай повода... Понадобится - звони, в обиду не дадим.

- Да я и сам не дамся,- сказал Федоров, крепко и с удовольствием, Гаврилов ему нравился, пожимая протянутую руку.- Не впервой...

Так что в самолете - не слишком, впрочем, обольщаясь заранее - Федоров чувствовал себя победителем... Но это было еще не все.

В Москве ему все-таки удалось встретиться с Робертом Гроссом. "Все-таки", поскольку Роберт никак не мог вырваться из своей редакции, из своего мокнущего под весенними дождями Берлина, но прилетел наконец на три дня, трое суток, и они, как юные любовники, эти трое суток провели почти не расставаясь, Роберт провожал его в аэропорт и до самого контроля не выпускал из рук сетку с апельсинами, а потом, уступая дорогу торопящимся пассажирам, стоял, возвышаясь над ними, сухощавый, седой, синеглазый, и как-то совершенно по-мальчишески, во все лицо улыбаясь, помахивал ему вслед своей серой, с голубым отливом шляпой.

Они просидели трое суток у Федорова в номере, обсуждая готовые главы книги, мысль о которой возникла у них при первом же знакомстве - в Болгарии, на "Золотых песках", в международном Доме отдыха журналистов. Здесь, в баре, они случайно разговорились - и сразу понравились друг другу. Федорову представилось, что седой немец с моложавым лицом и мечтательными глазами был когда-то похож на юного Шиллера, стоило вообразить его в крылатке, с обмотанным вокруг шеи шарфом... Но на маленьком архивном фото, которое Роберт показал ему однажды в Берлине, не было ни шарфа, ни крылатки - был обритый наголо каторжник в полосатой робе, старик с шеей цыпленка и торчащими в стороны хрящами ушей,- Роберту едва исполнилось шестнадцать, когда он угодил в концлагерь. Тогда, в первую встречу, кто-то из них высказал мысль, в которой, как в почке листок, содержалась их будущая книга, и другой принялся развивать ее дальше, и оба радовались не только сходству, а зачастую и прямому совпадению своих мыслей, и само собой вышло, что кто-то из них заговорил о книге... Теперь ее ждали - в Москве и в Берлине, оставалось дописать последнюю главу. "Предостережение", а в немецком варианте "Der Mahnruf" - так называлась их книга.

Теперь, в самолете, он с удовольствием вспоминал и о Роберте, и об этой книге, и даже о сроке, довольно жестком, в который предстояло уложиться... Это было во-вторых. Он мог сосредоточиться на последней главе, не думая о редакционных заданиях, о внезапных командировках, о жалобах и письмах, с которыми обращались к нему, как обращаются к собкору любой центральной газеты, надеясь отыскать там высшую справедливость,- с завтрашнего дня начинался его отпуск. Он видел перед собой кабинет с умолкшим телефоном, косой солнечный луч на светлой, из карпатского бука столешнице, машинку и чашечку с остывающим кофе... Он привык его нить фаянсовыми кружками, из которых где-нибудь на Западе по утрам пьют молоко, и это ужасало Роберта в первое время их знакомства. Но теперь Федоров ставил рядом с машинкой вполне европейскую чашечку кофе - преимущественно для аромата. Что ему оставалось после прошлогоднего инфаркта, какие утехи в жизни - без кофе и сигарет?.. Работа! Но не любая и не везде... Был его дом, где только и работалось ему по настоящему. И это было в-третьих: он радовался, что летит домой.

Дом... Для него это была не только квартира на восьмом этаже стандартной девятиэтажки, и даже не только Татьяна с Виктором и Ленкой-Ленушей. В том, что это слово значило, заключалась еще и необходимая для жизни прочность, устойчивость, нечто такое, что с трудом поддавалось определению. Это шло у него, наверное, от крестьянского корня, даром что сам себя он считал, да и был, несомненно, во всех отношениях городским человеком. "Мужичок мой" - называла его Татьяна в то время, когда словцо это - "мужичок" - не сделалось еще модным, не возродилось в кокетливом городском жаргоне, наряду с

дубленками на синтетическом меху, а было наполнено естественным смыслом. "Мужичок мой"... Он тогда не нуждался, как теперь, в очках с мощными стеклами, хотя носить окуляры в роговой оправе начал рано, чтобы придать мало-мальскую интеллигентность своей простецкой роже - широкие, плоские лопаты скул, монгольские, щелочкой, глазки, волосы - пакля-паклей, а рядом-то, рядом - бог ты мой!- она, хрупкая, воздушная, с рукавчиками-фонариками, в те годы такие носили, синеглазая - за нею бегал весь институт...

И вот здесь, в самолетном полузабытьи-полудреме, привиделся Федорову тот сон. И тут же исчез, испарился куда-то, пропал, чтобы потом время от времени возвращаться вновь и вновь.